– Взяли Перекоп! Белые бегут, – взволнованно сказал ротный и показал на дым, поднимавшийся к небу.
Спивак тяжело дышал. Подоспевший фельдшер начал перевязывать ему рану. Но когда санитар взял ножницы, чтобы разрезать голенище сапога, Шмая сердито сказал:
– Зачем режешь, сапоги попортишь!
– Больной, успокойтесь! – проговорил фельдшер.
– Легко вам сказать – успокойтесь. Он мне сапоги искорежит, как я потом ходить буду? Не режь голенище, слышишь?!
– Никуда вы не пойдете, товарищ красноармеец, в госпиталь вас отвезут. Положите его на носилки, – приказал фельдшер санитарам, а сам побежал к другим раненым. «Странный солдат! Сапоги жалеет, а речь идет о жизни».
Шмая попросил санитаров помочь ему подняться, минутку постоял, как пьяный, велел подать ему винтовку, валявшуюся рядом, попробовал сделать шаг-другой, скрывая боль, и направился туда, куда ушел Николай Дубравин со своей ротой. Опираясь на винтовку, он медленно шел вперед. Вот он увидал повозку со снарядами, остановился и попросил его довезти.
– Куда? Погоди здесь. Придет санитарная повозка. Тебя в тыл отвезут, в госпиталь…
– Моя рота туда пошла, – указал он в направлении Перекопа.- Подвезите малость, а там я сам как-нибудь дойду…
– Ты почему не дал отвезти себя в госпиталь? – упрекал ротный Шмаю. – Зачем тащишься за нами? Не видишь, что ли, что творится?
– Ничего, товарищ ротный, я ещё держусь на ногах. Вот окончится бой, освободим Крым, мы с тобой по рюмочке хватим…
– Это все ладно. Но почему ты моего приказа не выполнил?
– Какого приказа?
– В госпиталь отправиться! Зачем тащишься за нами?
– Вместе потрудились, товарищ командир, Сиваш перешли, Турецкий вал взяли. Теперь дело к концу идет. Дойду как-нибудь…
– Как-нибудь… Возвращайся! Давай в санпункт!
– Ротный, я тебя умным человеком считал… Вся армия идет вперед в Крым, а я в это время должен ехать в госпиталь. Не к лицу… Так что не гони меня, я помаленечку буду вместе с вами идти, ротный.
Шмае становилось все труднее нести винтовку. Он перекладывал ее с плеча на плечо. Бинты промокли от крови. Сапоги были мокрые и тяжелые, казалось, что они весят по десять пудов. Никогда и никому он не завидовал. Но сейчас он мучительно завидовал солдатам, идущим вперед быстро и легко.
Солнце поднялось выше. Пожелтевшая трава по краю дороги словно ожила, казалось, что блеклый бурьян понемногу меняет свой цвет. Стало легче дышать. Погожий осенний день был теперь лучшей наградой.
Николай Дубравин со своими несколькими солдатами старался не отставать. Их задерживал только Спивак.
Ротный искал попутную подводу. Сейчас он отправит Шмаю в тыл.
Вдруг послышался рокот мотора. На гору, тяжело пыхтя, ехал автомобиль. Поравнявшись с красноармейцами Дубравина, машина остановилась. Из нее вышел широкоплечий военный в длиннополой, хорошо прилаженной шинели, тот самый, который в ночь перед штурмом Сиваша сидел у костра, беседовал с Шмаей, пробовал его кашу. Солдаты сразу узнали Фрунзе!
Командарм посмотрел как приветствует его раненый. Сочувственная улыбка мелькнула на его лице, и он кивнул своему адъютанту: «Старого солдата сразу узнать можно…»
– Где был ранен? – спросил командарм.
– Возле, Турецкого вала поцарапало…
– А куда тащишься?
– Приказ… Даешь Крым – ответил кровельщик.
– Я тебе покажу «даешь Крым»! Почему в госпиталь не идешь? Кто твой командир? – строго спросил командарм, оглядывая солдат.
Дубравин подскочил и громко проговорил:
– Ротный командир Дубравин слушает!
Он вытянулся, с беспокойством поглядывая на командарма.
– Почему своего солдата в госпиталь не отправил?
– Не хочет выполнять моего приказа,- ответил растерявшийся ротный.
– Почему командира не слушаешься?
– Он всегда командира слушается, – не выдержал один из молодых солдат. – Я с ним все время и вижу… Он с пулеметом одним из первых перешел через Сиваш и много беляков уложил. Здорово действовал.
Солдаты напряженно следили за каждым движением командарма. Шмая сказал:
– Я ваш приказ выполняю, товарищ Фрунзе. Идем на Крым…
– А почему не идешь в госпиталь?
– Совесть не позволяет в такое время от своей роты отставать. Все вперед идут, а я назад? Стыд и срам! А кроме того, не люблю я докторов и фельдшеров, я у них в руках уже много раз побывал. Надо в атаку идти, а они у тебя пульс щупают, температуру мерят… Чудаки!
– Как это так – чудаки? – улыбнулся командарм. – Я и сам когда-то был фельдшером.
Шмая растерялся.
– Вы? Вы были фельдшером? Не может быть!
– Был, был фельдшером, – торопливо, проговорил Фрунзе. – В ту войну был фельдшером.
– Фельдшеров, признаться, я уважаю… а вот докторов – не очень, – Шмая виновато улыбался.
– Тебя как звать? – спросил командарм и что-то шепнул адъютанту.
– Товарищ командарм, прошу простить меня, – сказал Шмая. – Первый раз в жизни со мной такой случай, что я приказа не выполнил. Пойду сейчас в лазарет. На ремонт…
Попробуй не пойти! – с напускной суровостью пригрозил Фрунзе и мягко спросил:
– Как твоя фамилия?
– Спивак…
– Слушай, а не с тобой ли мы однажды кашу ели и ты меня ругал за то, что я ложку забыл? – вдруг спросил Фрунзе, внимательно поглядев на солдата.
– Со мной, товарищ командарм! Так точно! – виновато проговорил Шмая.
– Он заставил меня краснеть, – сказал командарм своему адъютанту, указывая на кровельщика. – Значит, вы, пулеметчик, были среди первых, которые форсировали Сиваш и штурмовали Турецкий вал?
Фрунзе спросил фамилию ротного и остальных солдат, записал в блокнот. Лицо его было серьезно и строго.
– Командир Дубравин, красноармейцы Шевчук, Азизов, Спивак… От имени Революционного Военного Совета фронта я представляю вас к высшей награде Советской Социалистической Республики – ордену Красного Знамени.
– Рад стараться! – неуверенно промолвил кровельщик и, заметив улыбку на устах командарма, смутился: не так ответил.
– Приказав ротному немедленно отправить раненого в госпиталь, командарм сел в автомобиль и быстро помчался вперед, туда, откуда доносился глухой отголосок орудийных выстрелов.
Шмая все ещё стоял, опираясь на винтовку. Красноармейцы окружили его, осторожно усадили его на камень у дороги и начали подбадривать:
– Держись, Спивак…
– Ерунда. Пройдет скоро…
Он качнулся, соскользнул на вытоптанную траву и вдруг почувствовал острый запах полыни, камыша, воды…
В ЧАС ДОБРЫЙ!Прошло уже немало времени с тех пор, как Шмая вернулся домой из Симферопольского госпиталя. По старой привычке он встает до петухов, берет толстую палку, без которой ему все ещё трудно ходить, и садится на завалинку, Солнце ещё не взошло. На траве сверкает роса. Беспокойно шумят на берегу камыши, издалека доносится тихое щебетание проснувшихся жаворонков. Первые лучи солнца освещают бескрайние зеленые поля, сливающиеся с горизонтом. Шмая хочет запомнить наступление этого золотого утра.
Шмая разглядывает покосившийся заборчик из серого камня, заросший травой, крышу, которую следовало бы починить… Да, много работы ждет его. Однако жена пока не дает ему ничего делать. Она его еле дождалась и теперь оберегает как зеницу ока.
Поселок ещё дремлет, и на дворе свежо и так тихо, что можно, кажется, услышать, как жужжит жук, ползая по прошлогодним пожелтевшим листьям. Шмая достает кисет, свертывает папироску. Вдруг раздался стук колес, и к дому кровельщика подъехала бричка; из нее вышли Авром-Эзра Цейтлин и Хацкель.
Привет тебе, Шмая! Доброго утра! Как поживаешь? Как здоровье? – участливо спросил старик.
Шмая молча взглянул на непрошеных гостей.
– Хороша погода нынче… Не правда ли? Такая погода дорого стоит, что скажешь, Шмая?
– Я погодой не торгую, – Шмая встал, сделал несколько шагов и снова уселся на завалинке.