Моор. Ну что ж из этого?
Шпигельберг. То, что силы растут с нуждою… Потому – я никогда не трушу, когда доходит до крайности. Мужество растет с опасностью; гнет увеличивает силу. Судьба, верно, хочет сделать из меня великого человека, когда так упрямо загораживает дорогу.
Моор (с сердцем). Право, не знаю, на что нам еще мужество, и где нам его не хватало?
Шпигельберг. Неужели? – Так ты хочешь, чтоб твои дарования выдохлись, таланты погибли? Уж не думаешь ли ты, что твои лейпцигские проказы переходят предел человеческого остроумия? Дай-ка нам сперва тереться к большой свет: Париж и Лондон. – где съешь оплеуху, когда назовешь кого честным человеком. Душа радуется, как там ведут дело на большую ногу. Глаза, брат, вытаращишь! Как подделывают подписи, фальшивят кости, ломают замки и вытряхивают требуху из ящиков; этому всему поучись, брат, у Шпигельберга. На первую виселицу повесил бы я того, кто хочет голодать, имея здоровые пальцы.
Моор (разсеянно). Как! неужели ты все это перепробовал?
Шпигельберг. Чего доброго, ты, пожалуй, мне не веришь. Не то еще увидишь, дай мне только расходиться; у тебя мозг затрещит, когда расходится мое остроумие. (Встает с жаром). Как все светлеет во мне! Великие мысли занимаются в душе моей! Великие планы бродят в творческом черепе! (Ударяет себя по лбу). Тироклятая сонливость оковывала до сих пор мои силы, застилала будущность, преграждала дорогу. Я пробуждаюсь, сознаю, кто я, и кем должен стать.
Моор. Ты глуп. У тебя зашумело в голове.
Шпигельберг (более и более разгорячаясь). Шпигельберг, закричат тогда, ты чародей, Шпигельберг! Жаль, что ты не сделался полководцем, Шпигельберг, скажет король: ты бы в мышиную щелку прогнал австрийцев. Да, слышу я сетующих докторов, непростительно, что этот человек не взялся за медицину: он изобрел бы новый порошок против зоба. Ах, как жаль, что он не захотел быть министром, вздохнут Сюлли в своих кабинетах: он бы камни превратил в луидоры! И о Шпигельберге заговорят на востоке и западе, и тогда – плесневейте, трусы, гадины, между тем как Шпигельберг, распустив крылья, полетит в храм бессмертия.
Моор. Счастливый путь! Карабкайся по позорным столбам на верхушку славы. В тени отцовских рощ, в объятиях моей Амалии меня ждут другие радости. Еще на той неделе писал я к отцу о прощении, причем не скрыл от него ни малейшего обстоятельства; а где чистосердечие – там и сострадание, и помощь. Прощай, Мориц! Мы уж более никогда не увидимся. Почта пришла. Отцовское прощение уже в городских стенах. Швейцер, Гримм, Роллер, Шуфтерли, Рацман входят.
Роллер. Да знаете ли вы, что нас выслеживают?
Гримм. Что мы ни на минуту не безопасны?
Моор. Я этому не удивляюсь. Будь, что будет! Не видали ли вы Шварца? Не говорил ли он о письме ко мне?
Роллер. Он давно тебя ищет; говорил что-то такое.
Моор. Где он? где, где? (хочет выбежать вон).
Роллер. Стой! мы его послали сюда. Ты дрожишь?
Моор. Я не дрожу. Отчего мне дрожать? Товарищи, это письмо… Радуйтесь вместе со мною; я счастливейший человек под солнцем! Чего мне дрожать?
Шварц входит.
Моор (бежит ему навстречу). Брат! брат! письмо! письмо!
Шварц (подает ему; Моор ею поспешно распечатывает). Что с тобой? ты побледнел, как стена!
Моор. Рука моего брата!
Шварц. Да что это с Шпигельбергом?
Гримм. Видно с ума спятил! Делает какие-то жесты, как в пляске св. Вита.
Шуфтерле. У него ум кружится. Должно быть, стихи сочиняет.
Рацман. Шпигельберг! а, Шпигельберг! Не слышит, бестия.
Гримм (толкает ею). Что ты спишь, что ли?
Шпигельберг (стоявший в продолжение всего разговора в углу и рассуждавший сам с собою, вдруг дико вскрикивает: «La bourse ou la vie!»[22] и хватает Швейцера за горло, который преспокойно отбрасывает его к стене. Моор роняет письмо и, сумасшедший, убегает. Все в изумлении).
Воллер (ему вслед). Моор! куда ты, Моор? Что с тобою?
Гримм. Что с ним? Что сделал он? Он бледен, как мертвец.
Швейцер. Хороши должны быть вести! Посмотрим!
Роллер (подняв с полу, читает). «Несчастный брат!» веселое начало! «Только вкратце приказано мне уведомить тебя, что твои надежды погибли. Ступай, говорит тебе отец, куда ведет твое распутство. Также велит он сказать тебе, чтоб ты и не надеялся когда-нибудь выплакать прощение у его ног, если не хочешь просидеть в подвалах его башен до тех пор, пока волосы не выростут у тебя с орлиные перья, а ногти с птичьи когти. Это его собственные слова. Он приказывает мне кончить письмо. Прощай навеки! Сожалею о тебе!