Шпигельберг (глядя им вслед, после некоторого молчания). В твоем реестре есть пропуск. Ты позабыл об яде. (Уходит).
Третья сцена
В замке Мооров. Комната Амалии. Франц. Амалия.
Франц. Ты не смотришь на меня, Амалия? Разве в глазах твоих я ниже того, над кем тяготеет отцовское проклятие?
Амалия. Прочь! О! чадолюбивый, милосердый отец, отдавший сына на съедение волкам и чудовищам! Сам пьет дорогия вина, покоит свои дряхлые члены на пуховых подушках, тогда как его великий, благородный сын – погибает. Стыдитесь – вы, безчеловечные! стыдитесь – вы, змеиные души, вы, поношение человечества! И поступить так с единственным сыном!
Франц. Я до сих пор думал, что у него их двое.
Амалия. Да, он заслуживает таких: сыновей, как ты. На своем смертном одре он тщетно будет протягивать исхудалые руки к своему Карлу, и с ужасом отдернет их, встретив ледяную руку Франца.
Франц. Ты в бреду, моя милая! Мне жаль тебя.
Амалия. Скажи мне, ужели не жаль тебе твоего брата? Нет, чудовище, ты ненавидишь его! А меня? ты также ненавидишь?
Франц. Я люблю тебя, как самого себя, Амалия!
Амалия. Если ты меня любишь, то верно не откажешь мне в моей просьбе?
Франц. Никогда, никогда! если только она не более моей жизни.
Амалия. О, если так – это просьба, которую ты так легко можешь исполнить. (Гордо). Ненавидь меня! Я сгораю от стыда, когда, думая о Карле, мне приходит на мысль, что ты меня ненавидишь. Ты обещаешь мне это? Теперь ступай и оставь меня: мне так хорошо одной.
Франц. Прелестная мечтательница! не могу не удивляться твоему кроткому, любящему сердцу. Здесь (касаясь её груди), здесь царствовал Карл; Карл стоял перед тобою на яву; Карл управлял твоими снами; все создание, казалось тебе, сливалось в нем одном, в нем одном отражалось, об нем одном звучало твоему сердцу.
Амалия (растроганная). Да, я сознаюсь в этом. На зло вам, извергам, со! знаюсь пред целым светом, что люблю его.
Франц. бесчеловечно! жестоко! За такую любовь заплатить так! Позабыть ту…
Амалия (вспылив). Что? меня позабыть?
Франц. Не давала ли ты ему перстня! на прощаньи – бриллиантового перстня в залог верности?.. И то правда, – как юноше противустоять прелестям какой-нибудь развратницы? Да и кто станет осуждать его, когда, кроме этой вещи, ему уже нечего было отдать и когда, притом, она с лихвою заплатила за него своими ласками и! поцелуями.
Амалия (возмущенная). Мой перстень – развратнице?
Франц. Что за низость! Но это еще не все! Перстень, как бы ни был он дорог, все же можно достать у любого жида. Вероятно, работа ему не понравилась – и он выменял его на лучший.
Амалия (вспыльчиво). Но мой перстень, я говорю – мой перстень?
Франц. Не другой же, Амалия! И этакое сокровище и на моем пальце… и еще от Амалии! Смерть его бы у меня не вырвала. Не правда ли, Амалия – не ценность бриллианта, не искусство работы – любовь определяет ему цену? Милое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто выжимает эти драгоценные капли из таких небесных глаз! Ах! если б ты все знала, видела его самого… и в том виде!..
Амалия. Чудовище! как? в каком виде?
Франц. Тише, тише, ангельская душа, не спрашивай меня ни о чем! (Как будто про себя, но громко). Когда б, по крайней мере, хоть завеса скрывала отвратительный порок от глаз света! Но он страшно смотрит из-за желтых, свинцовых кругов под глазами; изобличает себя в болезненно-бледном, исхудалом лице, выставляя на показ острые кости; дрожит в гнусливом, искаженном голосе; говорит о себе во всем слабом, измозженном теле… высасывает мозг из костей и разрушает свежия силы юности. Тьфу! мне становится гадко! Нос, глаза, уши – все трясется… Ты помнишь того несчастного, Амалия, который умер в нашей богадельне? Казалось, сама стыдливость закрывала перед ним свои робкие очи… Ты плакала над ним. Повтори в душе своей этот ужасный образ, и – Карл перед тобою. Его поцелуи – чума, на губах его – яд.
Амалия (ударяет ею). бесстыдный клеветник!
Франц. Тебе страшно за Карла? Дрожишь перед бледной картиной? Поди же, полюбуйся на него самого, на твоего прекрасного, ангелоподобного, божественного Карла! Поди, упейся его благовонным дыханием и умри от амбры, веющей из его пасти: оно поразит тебя тою смертоносною тошнотою, какую производит запах расшевеленной падали, или вид рва, наполненного трупами.