Шварц. Моор! Моор! Что с ним? он изменился в лице!
Гримм. Чорт возьми! что это с ним сделалось? Дурно ему, что ли?
Моор. Было время, когда я не мог уснуть, не прочитав вечерней молитвы.
Гримм. С ума сошел ты, что ли? Уж не хотел ли бы ты поучиться у своего детства?
Моор (кладет голову грудь Гримму). Брать! брат!
Гримм. Да не будь же ребенком, прошу тебя.
Моор. Если б! о, если б мог я им стать снова!
Гримм. Что ты? что ты?
Шварц. Развеселись. Полюбуйся этим живописным местоположением, этим прекрасным вечером.
Моор. Да, друзья, мир так чудесен!
Шварц. Вот это дело!
Моор. Земля так прекрасна!
Гримм. Дело, дело! Давно бы так.
Моор (вздрагивая). А я так гадок в этом чудесном мире, а я чудовище на этой прекрасной земле.
Гримм. Боже мой! Боже мой!
Моор. Моя невинность! моя невинность! Взгляните, все выходит греться под мирными лучами весеннего солнца: зачем я один высасываю муки ада из радостей неба? Все дышет счастием, все так братски связано духом мира. Целый свет – одно семейство; но Отец его – не мой Отец. Я один отчужденный, я один изгнанный из среды праведных; нет для меня сладкого имени сына; нет для меня тающих взоров любви; нет, нет для меня жарких объятий друга. (С ужасом подается назад). Окруженный убийцами – шипящими змеями, прикованный к пороку железною цепью, я по шаткой жерди греха иду чрез пропасть погибели. Среди цветов счастливого мира – я горько-вопиющий Аббадона!
Шварц (разбойникам). Непостижимо! Я в первый раз вижу его в таком расположении духа.
Моор (горестно). Если б можно было возвратиться в чрево матери! если б я мог родиться нищим! Нет! я не хотел бы ничего более, праведное небо, только бы сделаться последним поденщиком! О, я бы стал трудиться так, что кровавый пот капал бы с лица моего! Я выкупил бы себе сладострастие послеобеденного сна, блаженство единственной слезы!
Гримм. Ну, слава Богу, пароксизм уменьшается.
Моор. Было время, когда они так охотно текли из глаз моих. О, вы, незабвенные дни мира! ты, древний отцовский замок! вы, зеленью блестящие долины! О райские сцены моего детства! вы никогда не возвратитесь, никогда своим тихим дыханьем не прохладите моей дышащей огнем груди. Ушли, ушли безвозвратно?
Швейцер с водою в шляпе.
Швейцер. Пей, атаман! Воды вволю и холодна, как лед.
Шварц. Ты в крови. Что с тобою случилось?
Швейцер. Так…шутка, которая чуть не стоила мне обеих ног и шеи. Едва я стал спускаться с песчаного холма к реке, вдруг – трах! и весь хлам проваливается подо мною и я с ним вместе с вышины десяти рейнских фут… Вот я и лежу там в трущобе… Опомнившись, гляжу вокруг себя и нахожу, братец ты мой, самую чистейшую воду. На этот раз заработано хорошо, подумал я, атаману понравится.
Моор (отдает ему шляпу и отирает кров с его лица). А то невидно рубцов, намеченных на твоем лбу богемскими драгунами. Вода твоя – прелесть, Швейцер; эти рубцы идут к тебе.
Швейцер. Найдется место еще хоть на три десятка.
Моор. Да, дети, было жаркое дело – и потеряли только одного. Мой Роллер умер прекрасною смертью. Я поставил бы мраморный обелиск над его прахом, если б только он не за меня умер. Довольствуйтесь и этим. (Утирает себе глаза). А сколько с неприятельской стороны осталось на месте?
Швейцер. Сто шестьдесят гусар, девяносто три драгуна, около сорока егерей – всего триста человек.
Моор. Триста за одного! Каждый из вас имеет право на этот череп. (Снимает шляпу с головы). Поднимаю кинжал и клянусь моей душою: я никогда не расстанусь с вами!
Швейцер. Не клянись! может быть, ты еще будешь счастлив и станешь потом раскаиваться, что дал клятву.
Моор. Клянусь прахом моего Роллера: я никогда не расстанусь с вами!
Косинский входит.
Косинский (про себя). Мне сказали, что они должны быть в этом участке. Ей! ого! Это что за лица? Ну – как?.. уже не они ли? Они, они! Заговорю-ка с ними.
Шварц. Ухо вострей: идет кто-то.
Косинский. Господа, извините! Не знаю, попал ли я на след или сбился?
Моор. А кто мы по-вашему, когда вы на него напали?
Косинский. Мужи.
Швейцер. Полно – так ли, атаман?
Косинский. Ищу мужей, которые прямо смотрят в лицо смерти, и играют с опасностью, как с ручной змеею, ставят свободу выше чести и жизни, чье одно имя сладкое для ушей бедных и угнетенных заставляет трусить самых храбрых и бледнеть тиранов.