Швейцер (атаману). Малый мне нравится. Слушай, друг! ты нашел, кого искал.
Косинский. Я думаю – и надеюсь, что они скоро будут моими братьями. Так проводите меня к тому, кого я ищу: к вашему атаману, к атаману из атаманов – графу фон-Моору.
Швейцер (с жаром подает ему руку). Дружище! мы с тобою на ты.
Моор (приближаясь). А вы знаете атамана?
Косинский. Ты – атаман… Этот взгляд… Увидя тебя, кто пойдет искать другого. (Пристально смотрит на него). Мне всегда хотелось встретиться с уничтожающим взглядом человека, сидевшего некогда на развалинах Карфагена[46]: теперь я уж не хочу этого.
Швейцер. Острый мальчик.
Моор. Что ж вас приводит ко мне?
Косинский. Ах, атаман! – моя более нежели жестокая судьба! Я потерпел крушение на бурном море жизни; я видел, как мои надежды тонули в страшной пучине – и у меня ничего более не остается, как воспоминание об их потере, которое могло бы свести меня с ума, если б я не старался подавлять этого воспоминания хоть какою-нибудь деятельностью.
Моор. Опять обвинитель Провиденья! Продолжайте!
Косинский. Я стал солдатом; несчастье и тут меня преследовало; отправился в Ост-Индию: мой корабль разбился о подводные камни. Всюду рушившиеся планы, обманутые надежды! Наконец, я слышу толки про твои подвиги – злодеяния, как они их называют. И вот я прохожу тридцать миль и являюсь сюда с твердым намерением служить под твоим начальством, если ты примешь мои услуги. Прошу тебя, достойный атаман, не откажи мне в этом!
Швейцер (вспрыгивая). Ура! ура! Так, стало-быть, наш Роллер знатно заменен! Лихой малый для нашей шайки!
Моор. Твое имя?
Косинский. Косинский.
Моор. Как? Но знаешь ли ты, Косинский, что ты – легкомысленный ребенок, и важным шагом своей жизни шутишь, как ветренная девочка. Здесь не в мяч и кегли будешь играть ты, как воображаешь.
Косинский. Знаю, что ты хочешь сказать. Мне двадцать четыре года, но я не раз видел, как скрещались сабли, и слышал, как свистали около меня пули.
Моор. А! это другое дело. Так ты затем только учился фехтовать, чтобы за какой-нибудь талер зарезать бедного путешественника, или исподтишка вонзить кинжал в грудь женщины? Ступай! ступай! ты убежал от своей няньки, потому что она погрозила тебе розгою.
Швейцер. Кой черт, атаман! где у тебя голова? Неужели ты хочешь отослать назад этого Геркулеса? Чего один вид стоит? Так ведь и кажется, что вот-вот он собирается прогнать Морица Саксонского[47] за Ганг суповой ложкою.
Моор. Потому только, что тебе не посчастливилось в каких-нибудь пустяках, ты хочешь сделаться мошенником, убийцею? Убийство! Ребенок, понимаешь ли ты это слово? Теперь ты спокойно отходишь ко сну, нарвав маковых головок; но носить в душе убийство…
Косинский. Я готов отвечать за каждое убийство, какое ты мне поручишь…
Моор. А, ты уж так умен? хочешь лестью ловить людей? Но почему ты знаешь, что у меня нет дурных снов, что на смертном одре я не побледнею? Что сделал ты до сих пор такого, из-за чего бы можно было думать об ответственности?
Косинский. Конечно, еще очень немного; но все же это путешествие к тебе, благородный граф…
Моор. У ж не попала ли тебе в руки по милости гувернера история Робина Гуда? На галеры б всех этих неосторожных каналий! Не она ли так разгорячила твою детскую фантазию и заразила нелепым желанием стать великим человеком? Тебя пленяет громкое имя, почести? ты бессмертие хочешь купить разбоем и грабежами? Заметь, честолюбивый юноша, лавры не зеленеют для убийц! Нет триумфов для побед бандитов – а проклятия, опасности, смерть и срам. Видишь ли виселицу там на холме?
Шпигельберг (в негодовании ходит взад и вперед). Ах, как это глупо! как это отвратительно, непростительно глупо! Этим ничего не возьмешь! Я поступал иначе.
Косинский. Чего бояться тому, кто не боится смерти?
Моор. Славно! бесподобно! Ты хорошо учился, знаешь наизусть Сенеку. Но, любезный друг подобными изречениями тебе не обморочить страждущей природы, никогда не притупить стрел горести. Обдумай хорошенько, дитя мое. (Берет его руку). Я советую тебе, как отец: узнай сперва глубину пропасти, в которую хочешь прыгнуть. Если в свете ты можешь еще уловить хоть одну радость… Могут быть минуты, когда ты пробудишься – и тогда будет уже поздно. Ты выйдешь здесь из круга человечества; ты должен будешь стать или человеком исключительной высоты, или дьяволом. Послушай, сын мой! если хотя одна искра надежды еще где-нибудь тлеет для тебя, оставь наш ужасный союз, скрепленный отчаянием, если только не высшею мудростью. Можно ошибаться… поверь мне, можно силою считать то, что на самом деле есть не что иное, как отчаяние… Поверь мне – и беги от нас скорее!
46
47
Швейцер: