БИЛЛИ ЛИ. Нет. Ниггерское дерьмо мне и то интересней, чем как себя зовет какой-то каннибал.
Билли Ли и Родни едут молча. Родни держит лассо, наброшенное на шею белой кобылы; третья лошадь плетется, не вырываясь. Мозги и кровь мертвого коренного американца слиплись под горячим солнцем: его простреленное лицо приклеилось к спине кобылы, на которой он еще сидит, завалившись вперед.
Лошади шагают между кактусами, случайным образом разбросанных по иссушенной топографии.
Родни показывает вдаль.
РОДНИ. Вижу Джордана. (прищурившись) Кажется, он еще трахает эту самую Амагану.
Билли Ли молчит.
Лошади идут между колючими отростками коричневых и зеленых кактусов.
РОДНИ. (продолжает). Как думаешь, он ее с нашего отъезда трахает регулярно?
БИЛЛИ ЛИ. Думаю, ты хотел сказать «беспрерывно».
РОДНИ. Да я так и сказал.
БИЛЛИ ЛИ. Нет. Ты сказал «регулярно», что подразумевает неоднократность, последовательность с перерывами. Однако мне кажется, тебе хотелось знать, трахал ли он дикарку без остановок со вчерашнего полудня — то есть развлекался ли с ней Джордан беспрерывно двадцать четыре часа.
РОДНИ (кивает). Да, Билли Ли. Это я и хотел знать.
БИЛЛИ ЛИ. Сомневаюсь, что это физически возможно.
РОДНИ (разочарованно). Наверное, да.
Лошади продолжают движение.
Родни прищуривается и прикрывает глаза.
РОДНИ (продолжает). Зачем он привязал ее к кактусу?
Билли Ли опускает край шляпы, чтобы видеть, несмотря на солнце.
БИЛЛИ ЛИ. Наверное, в какой-то момент она перестала кричать. Уверен, будучи привязанной лицом к кактусу, она стала куда демонстративней.
РОДНИ. Джордан любит, когда они кричат и ругаются.
Билли Ли кивает.
Становится едва слышен отголосок далекого КРИКА.
Лошади продолжают движение.
Отдаленные ужасные КРИКИ порывом доносятся по безжалостному воздуху.
Свежевыкрашенный деревянный знак болтается на стальных цепочках. На знаке написано: «Вы въезжаете в Рэттлбордж, Население 1647. Западная Земля с Южным Гостеприимством».
За знаком виден город: новые здания из свежесрубленной древесины, между ними дороги для экипажей.
МУЖЧИНЫ и ЖЕНЩИНЫ неоднородного экономического положения (очевидного по одеждам) ходят по центральной улице, рассматривая разнообразные приветливые витрины — маслобоен, парикмахерских, похоронных бюро, бакалей, сапожников, салунов — и беседуют.
УОЛТЕР, невысокий мужчина тридцати семи лет с аккуратно причесанными светлыми волосами (с пробором посередине) и в чистом полосатом костюме заходит в Салун Синди. В руках у него коробка. Его галстук, похоже, завязан слишком туго.
Он прочищает горло и сухо проглатывает.
Уолтер заходит в неосвещенное помещение, за ним, через качающиеся двери, проникает солнечный свет. Потолок высокий, с него свисают три электрических люстры, сейчас отключенные. Из-за качания дверей свет в салуне мигает.
Двадцать столов, несколько разных ковриков, пианино и длинная барная стойка из красного дерева довершают вид салуна.
Уолтер оглядывается вокруг.
Из теней доносится глубокий женский голос.
ХРИПЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (ВПЗ). Мы закрыты.
УОЛТЕР. Приветствую.
ХРИПЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (ВПЗ). Зайдите позже.
УОЛТЕР. Это Уолтер.
Из теней за баром, с бутылкой в каждой руке, выходит СИНДИ, полногрудая женщина сорока четырех, с родинкой над полными губами. Ее вьющиеся черные волосы отмечены серебром и завязаны в узел, открывая квадратное красивое лицо.
СИНДИ. Я знаю, кто это. Больше никто во всем городе не говорит «Приветствую».
УОЛТЕР. Ну, вообще-то говорить «Здрасьте» неправильно, потому что…
СИНДИ. Езжай в Лондон или Нью-Йорк, если хочешь день-деньской болтать о словах. Чего хочешь?
Уолтер открывает рот, чтобы ответить.
СИНДИ (продолжает). Надеюсь, коробка не для меня.