Бригада небольшая, восемь человек, все вместились. Взглянул на меня Сергей, подмигнул: держись, мол, поехали.
Резкий сигнал, рывок вверх — и падение вниз, быстрое и плавное. Замелькала стена ствола, бетонная, влажная, и подступила тишина — непривычная, глухая, и шахтный, свежий воздух, пропитанный углем и еще чем-то подземным, ударил в лицо, послышался лязг вагонов, монотонный вой вентилятора, яркий свет, — приехали.
Растянувшись цепочкой, пошли по узкому деревянному тротуару, по правой стороне штрека. Ребята еще шутили, рассказывали, кто что мог, но вот утих один, потом второй, последним замолчал весельчак Николай Червоткин, и только словами изредка перебрасывались. И слова-то были самые обычные, но смысл их я угадывал с трудом, не представлял полно и зримо то, что они представляли, и, думал я, мне будет только на обратном пути понятно их каждое слово.
Шли недолго, минут пятнадцать. Не успел присмотреться, свыкнуться и почувствовать все, как прежде было, но волнение уже приутихло, ушло куда-то, отступило.
Так и должно быть, наверно, на этом свете: живешь-живешь в стороне, увидишь во сне какой-то холмик, бугорок, освобожденный от снега, проснешься, и сердце сожмется, кажется, приедешь и все будешь волноваться. А приехал, взглянул на этот холмик, бугорок — и сразу успокоился, будто никогда не покидал этого края и уже никогда больше не покинешь.
Я так и знал, где увижу Василия, я это чувствовал и потому не спрашивал, хотел убедиться, что именно за таким занятием я и встречу его. Он всегда говорил жене: «Михайловна, разбуди меня рано». И она уже не спрашивала его, зачем, давно уже привыкла не задавать лишних вопросов. Придет — сам расскажет, а если и нет, не беда, как-нибудь потом, сидя с друзьями и потягивая пиво, начнет рассказывать о том или ином случае. И уходил Василий задолго до начала смены, одним из первых звонил на лаву, спрашивал, как дела. Так было и сегодня, конечно. Заштыбовало конвейер в откаточном штреке, цепь скользит поверх угля, и уголь не идет по рештакам, а осыпается, осыпается. Неровно, значит, лежат рештаки, где-то изгиб или провал. Задача простая до невозможности: выровнять рештаки. Но сделать это непросто, тут глаз верный нужен, и опыт, само собой, и сила наверняка. Все это есть у Василия Бородина. Вот и пришел он сюда.
«Вот и пришел он сюда», — подумал я и вспомнил, что эти слова повторялись и раньше, еще тогда, очень часто, когда заходил разговор о Василии Бородине.
— Вот и пришел он сюда, — рассказывал мне бывший начальник участка Василий Иванович Котов в то время, когда я задумал написать, уже учась в московском институте, небольшую книжку о бригаде Бородина. — Сюда, на наш трудный, невероятно трудный участок. Никто не скрывал от рабочих правды, да и сами знали все и шли неохотно. Идти далеко — самый дальний горизонт, двухсот восьмидесятый, лавы низкие, кровля плохая, много воды. А он только после армии возвернулся. До службы на моем участке работал и снова появился: «Здравствуй, Василий Иванович, принимай солдата». Веселый такой, здоровый приехал. Жалко мне его стало, по-дружески так и говорю: «Измотаешься ты, Василий». А он посмеивается: «Ничего, Василий Иванович, меня откормили, на всю жизнь теперь силы моей хватит». — «Ну, смотри, отвечаю, как бы не осерчал, вперед предупреждаю». — «Спасибо, буду знать». И пришел, да не один, товарища по службе сманил — Толю Гусева. Вдвоем и пришли, оба высокие, статные, ей-богу, любо посмотреть. Ничего, сработались. Это верно — здоровье и прочее, но помахай обушком да лопатой всю смену — света невзвидишь, не ворохнешься. Да ты почти этот самый момент и застал, знаешь.
Знать самому — хорошо, а услышать от других такие же слова, которые и сам готов сказать, и потом наедине сложить воедино все сказанное, — это и будет, наверно, то самое, что зовется у нас главной чертой в человеке, главной линией его жизни, тут уж никак не ошибешься в оценке, единственной и правильной. И многие — будь то директор шахты, будь то лесонос — начинали свой рассказ так: «Вот и пришел он сюда».
И писать свою книжку я начал именно с этих слов. Потом, в окончательном тексте, как бывает нередко, эти слова затерялись куда-то в середину, но я помню, что смысл этих слов я старался, как мог, пронести через весь материал и каждую главу этой книжки проверял только этими словами. Они были как бы своеобразным эталоном к жизненному отрезку его шахтерского пути, да и не только шахтерского.
— Здравствуй, Вася.
— Здравствуй, Коля.
— Вот и пришел я к тебе.
— Спасибо, не забываешь.
— Не выгонишь?
— Зачем же. Пожалуйста.
До чего привычные, даже какие-то неестественные слова. Разве это хотелось сказать при встрече, столь ожидаемой? И так всегда, а каждый раз думаешь: вот подойдешь, обнимешь, прижмешься как бы нечаянно к груди, скажешь такие слова, в полушепот, с придыханием, что кажется, скажи еще одно-единственное словечко — и не выдержишь, отвернешься, чтоб смахнуть непрошеную слезу. И увидишь в этом проявление самого высокого уважения и всяческого чувства перед человеком, который в жизни твоей оставил столь важный след. И в этот раз я мыслил именно о такой встрече, и столько теплых, самых радостных и самых лучших слов приготовил, чуть ли не назубок их выучил, и повторил их даже, уже заранее волнуясь, перед самой встречей.