Кажется, Анатолий Гусев однажды сказал:
— Я никогда не думал, что наш поселок такой симпатичный. Вот смотрю — и все как на ладони. И все аккуратно, как есть, — и аллея парка, и Дворец культуры, и наш медгородок.
— И ресторан «Север», конечно, — подхватил Николай Червоткин.
— И ресторан, конечно. Все при деле. Нет, братцы, поселок наш что надо. И название самое шахтерское — Горняк. И терриконы с трех сторон, вроде как бы сторожа. Почему я этого раньше не замечал?
Да и я раньше не замечал этого, считал свой поселок обыкновенным, заурядным, все было здесь привычным и постоянным. А тут взглянул на поселок как бы свежими глазами — и верно, так и есть: поселок-то какой!
Ничуть не изменился, все такой же, подумал я, стоя на бугре, и уже тянуло меня к нему, и хотелось пройти по улицам его, заглянуть в магазины, во Дворец культуры, и на стадион, «и в ресторан „Север“, конечно», — пошутил бы Николай Червоткин, и в парк, где можно еще найти дерево, посаженное мной.
И вновь меня охватило волнение от предчувствия встречи с поселком, с родными, со своими товарищами по работе, с учителем и другом моим Василием Бородиным.
А комбайн все шел, ровно и плавно, и тек мощный поток угля, и уже почернели лица, покрылись пылью, и выступил пот, и ритм работы овладел всеми, и мной тоже. Я чувствовал, как возвращаются сила и уверенность в себе, и радовался, что не забыл еще ничего, что не совсем еще отвыкли руки от лопаты, что могу не уронив подхватить стойку, прижать ее крепко к огниве и с полуслова понимаю жест каждого из ребят — и Михаила Худякова, и Ярослава Стольника, и Николая Червоткина. А когда натыкался на взгляд Василия, то он одобрительно кивал мне, и я видел, что он в любую минуту готов прийти мне на выручку.
Помню, писал я очерк о нем, свой первый очерк. Я долго мучался над ним, много раз начинал и бросал, и каждый раз мне казалось, что пишу я не то, что нужно. Волновался страшно, и потому, наверно, выспрашивал я его с таким усердием, что он с удивлением смотрел на меня: «Вот, мол, привязался, хуже репья поганого. Ведь все знает, а продолжает спрашивать». Да, я знал многое и мог написать, но я хотел знать еще и еще, я хотел понять, почему он все-таки оказался здесь, в этом поселке, так сроднился с людьми.
И Василий Бородин мне рассказывал:
— Как пришел к нам в деревню человек городской, в училище набирал молодежь, так я и решил: поеду — и все. Что потянуло из деревни? А черт его знает. Была во мне, наверно, дурость лишняя, тяга к чему-то такому, чтоб притянуло враз и навсегда. Я и жену так выбирал. Похожу неделю с одной, а потом еще неделю с другой, чувствую — не тянет, чтоб не морочить голову, скажу, как отрублю. А встретил свою Михайловну — будто что оборвалось во мне. Так и тут, наверно. Тыкался то туда, то сюда. Все было не по мне — ни работа в поле учетчиком, ни тихая комната счетовода. А тут заворожило меня это слово — навалоотбойщик. Ну, и поехал. Всю дорогу думал: куда меня леший несет, дома не сидится, через всю страну из Тамбовщины на какой-то Урал еду. Зачем? А тут еще дожди проклятые, холод зверский. Ну, привезли нас на станцию и повели прямо через поле сюда, в поселок. Мимо кладбища шли. Вот, пугаю себя, и примета сходится. Пропал совсем. И заплакал бы, окажись один.
Привели нас в общежитие, разместили по комнатам, койку дали, матрац и все прочее, что полагается гэпэушнику. Постель чистая, стены белые, а не спится, все думы накатывают: пропал. И так целую неделю мучился. А тут еще что ни день — новость: Гришка-то сбежал, Валька-то тягу дал домой. А как в шахту спустили, как провели по мокрым забоям да низким выработкам, будто нарочно, как навидались страху разного, так сразу в открытую пошло: «Собираю шмотки и мотаюсь подальше, пропади-ка тут все пропадом». И покатили из общежития. И я бы ушел, но слова отца помнил: «Раз не послушался, уехал, назад не вертайся, не пущу. Не дам позорить мою седую голову». Знал я, что такое слово отца, пуще страха любого боялся. Ладно, думаю, потеряю год, второй, отбуду свой срок, как положено, потерплю, так и быть, чуток, ведь живут же люди. И остался, прижился, что ли. Из армии не домой, а сюда повернул. Михайловну встретил, дети пошли, вот и живем теперь, и никуда уж мне отсюда не тронуться.