Глава 37
Эми смотрела из окна своей квартиры на Сену. Перед ней открывался вид в серых тонах, коричневая грязноватая вода в реке и голые деревья — картина в тоне grisaille[198]; это слово Эми выучила, когда смотрела в Лувре на картины, нарисованные углем. Казалось, что они в точности передавали настоящую природную палитру продуваемой ветрами Европы. Возможно, в марте здесь никогда не светит солнце, но Эми убеждала себя, что это не важно, ведь это такая небольшая цена за удовольствие узнать такое слово, как grisaille, хотя и маловероятно, что оно ей когда-нибудь понадобится.
Из окна Эми видела то самое место, где случайно столкнулась с Эмилем. В последние дни она не переставая думала об Эмиле. Эми старалась думать о нем спокойно, но хорошо понимала, что у нее это не получается. Она снова и снова вспоминала, как они пили кофе в кафе «Флор», сожалела о своей грубости и припоминала все, о чем он говорил, каждое его слово, и тон, и выражение лица. Это был свирепый приступ esprit de l’escalier[199], и она перебирала в уме каждое неверное слово, которое она сказала.
Возможно, его неожиданное дружелюбие было вызвано не тем, на что она надеялась: она его не привлекала. Вместо этого он сделал ей комплимент по поводу ее характера. Насколько ей было известно, никогда раньше никто не хвалил ее характер. Обычно люди нравятся друг другу по причинам скорее визуальным, поверхностным — по таким причинам, которые могли бы объяснить ее отношение к Эмилю. Она больше не могла скрывать от себя, что единственным человеком во Франции, с которым ей действительно хотелось разговаривать, был Эмиль, и это не говоря о том, что ей хотелось с ним в постель. Да. Кроме того, приходилось признать, что — увы! — из всех мужчин, с которыми она познакомилась во Франции, он — тот, к кому ее тянуло больше всех, — совершенно точно подходил под описание злодеев, о которых ее предупреждали тетушки, мама, а также огромное количество книг, рассказывающих о трагедиях богатых девушек: женат, неверный муж, иностранец. Может быть, она наконец приобретет необходимый французский опыт.
Все считали его красивым, даже французский кабинет министров, и почему у нее должно быть другое мнение? И она отвергла его дружбу, его извинения, его попытку к сближению, пусть даже в ней и не было ничего романтического — хоть он и говорил о красоте… Интересно, думала она, верит ли он в то, что красота — это тщательно продуманная идея; потому что это тоже говорило бы о его характере. Приступы самоосуждения почти довели ее до головной боли. Все отношения она строила неправильно: лыжный инструктор, барон, а теперь и тот, с кем она действительно хотела бы иметь эти самые отношения. По мере того как росло и становилось острее ее желание, теперь осознанное и окрепшее, усиливалась и ее негативная оценка того, что она сделала. Она разрушила свою жизнь из-за того, что была так груба с единственным мужчиной во всей Франции, которого она хотела, и эта неудача символизировала провал всего предприятия, которое привело ее сюда. В общем, она проиграла. Она никогда не сможет захотеть того, что смогла бы иметь, и не может иметь того, что хочет, — даже если бы она и знала, чего именно она хочет. «Как это по-американски», — сказал бы Эмиль.
Шли дни, и она старалась излечиться от своей одержимости Эмилем — так она стала называть свои чувства. Она вспоминала его безжалостную, довольно необоснованную критику американцев, не подкрепленную никакими реальными знаниями, и размышляла о том, что его знание трудов просвещенных общественных мыслителей, наподобие Кропоткина, довольно подозрительно. Может, он коммунист? С этой категорией людей Эми лично никогда не встречалась, поскольку в северной Калифорнии они не водились, хотя, конечно, в бесчисленных местных университетах было много марксистов, так же как и деконструктивистов, и новых историков — все зависело от того, когда вы заканчивали школу. Но если бы он был коммунистом, его, вероятно, не пригласили бы в это довольно консервативное правительство.