Я сказал, что он проводил так каждую ночь, но нет, кроме книжной науки и самопознания, он нуждался и в опыте другого рода, о чем я тоже должен рассказать.
За несколько недель сбросив все оковы своего круга, социального класса и исторического момента, он силой воображения как будто бросился очертя голову в омут культурной эволюции, которая предстояла окружающим в ближайшие двадцать лет. Оттолкнувшись от респектабельного христианина тори, покорно принявшего внушенную родителями викторианскую мораль, он галопом проскакал через либеральный нонконформизм, Марксов коммунизм и атеизм и еще до того, как соскользнул в новый период сна, вышел за их пределы. Так, на второй и третьей неделе нашей дружбы он утверждал, что хотя христианские догматы – чистый миф, но он видит во Вселенной «высшую нравственную силу». И, не закрывая глаз на социальную несправедливость, занимаясь уже «общественной работой» в клубе для мальчиков[1], он еще верил в «великую перемену», к которой приведет морально пробудившийся средний класс. Так же, признавая умом бессмысленное ханжество половых отношений девятнадцатого века, он все же оставался связан ими эмоционально. Однако уже к концу семестра он «вдохнул холодный бодрящий воздух атеизма», думал посвятить жизнь «будущей пролетарской революции» и сознательно ломал условности в отношениях полов, которые его класс, нарушая на деле, строго отстаивал на словах.
Я еще расскажу, как позднее он перерос эти идеи и отбросил их как юношеские заблуждения.
В последний свой семестр в Оксфорде – это был второй семестр нашей дружбы – Виктор так увлекся сексуальными экспериментами, что его редко удавалось застать по вечерам; и хотя о своих приключениях он больше помалкивал, я знал, что он часто проводит ночи вне дома, пробираясь под утро в комнату по водосточной трубе и карнизу.
Тогда он ничего не рассказывал мне о своей любовной жизни. Я, помнится, отметил, когда эти приключения были для него еще внове, новую для него собранность и даже замкнутость. «Высшие касты, – как-то сказал он, – много поют о безумствах любви, но все это большей части миф. Кто делает, держит язык за зубами, кто не делает, тот бахвалится». В другой раз он сказал: «Нарушать табу на словах – все равно что дрожать, стоя на вышке для прыжков в воду. В счет идет действие». Несколько недель спустя я заметил перемену в его настроении. Восторг уступил место унынию и несвойственной ему раздражительности. Казалось, его больше не удовлетворяли многие идеи, с которыми он совсем недавно соглашался. Он уже начинал искать прорехи в нашем самоуверенном атеизме и сомневаться в экономическом детерминизме. Меня это шокировало, потому что я в то время все больше подпадал под влияние Маркса и гордился своей особостью: мало кто из моих соучеников хотя бы слышал об этом пророке коммунистической идеи. Шокировал меня и новый взгляд Виктора на Евангелие от Фрейда – он уже не считал, будто оно дает ответы на все вопросы. Я, как добрый марксист, должен был бы одобрить такую перемену, но я еще не дорос тогда до стадии, когда новая вера вытесняет все прежние.
Его претензии к Фрейду касались не только интеллектуального плана. Мы и раньше часто ловили великого венца на непоследовательности, но со смехом прощали это; теперь же Виктор был настроен суровее. Однажды вечером (он стал чаше бывать дома по вечерам), когда мы, сидя с трубками в креслах перед камином, глубоко погрузились в обычный спор, Виктор сделал длинное, без прикрас признание. Я-то объяснял его мрачность физическим изнеможением после целеустремленных гулянок. Однако она оказалось не просто преходящим настроением. Я, как только мы с Виктором расстались, с обычным прилежанием тезисно записал все, что мог вспомнить из его исповеди. Тридцать пять лет спустя постараюсь по этим заметкам восстановить сказанное.
1
Речь идет об одном из клубов, организованных для детей бедняков с целью предоставить им возможности обучения и полезного досуга. –