— Да ты проходи, Станислав. Мать, — крикнул Красицкий-старший, — Юрка тут?
Стасик, однако, проходить не стал. С Робертом у них не было полного взаимопонимания. Не сложились у них отношения с котом Красицких.
— О у-а ы-а у-а-о, — неразборчиво раздалось из ванной комнаты, где вовсю бежала вода, — о-а-е!
— Он с утра смылся куда-то, — перевёл Олег Юрьевич, — поганец. Это мать не всерьёз, впрочем, ругается. Это она ругается любя. Если найдёшь его, скажи, сделай милость, что в молочную кухню я сам схожу, но уж когда отпуск закончится, все дежурства — его. И пусть обедать приходит. Да вместе приходите, слышишь: тебе же далеко.
Последние слова Красицкий-старший крикнул в спину не любившего запаха лифта и потому спускавшегося с обычной степенностью по ступенькам Стасика.
Оставалось проверить Петрушкиных, но туда Стасику идти не хотелось. Непонятно отчего, но все Петрушкины (кроме, разумеется, Тани) относились к Стасику с какой-то настороженностью. И хотя он сам этого не понимал, то есть не описывал такими именно словами про себя или, тем более, вслух, но чувствовал, что лучше бы ему лишний раз у Петрушкиных не появляться.
Поэтому Стасик некоторое время потынялся ещё по двору, где и был замечен из окна бдительным отставным бухгалтером Голландским.
— Смотри, Португалыч, — сказал Голландский, глядя в щель между шторами, — без дела тыняется. И рыжий.
Португальский выглянул в окошко.
— Да, — сказал он, — видел уже я этого рыжего. Он тут часто крутится с ребятами, а живёт не у нас, вроде.
— А чего сейчас крутится? — спросил Голландский. — Никого же нет. Может, он не просто так крутится. Может, он ящик с наживкой слямзил и теперь думает, что с ним делать. И рыжий.
— Кто их знает, чего они крутятся, — отвечал настроенный Жалобой на философский лад Максим Максимович, — силы есть, вот и крутятся. Ты нас вспомни, как мы крутились.
— Так это, смотри, — возразил Голландский, — он не как нормальные дети крутится. Он тыняется. И рыжий.
— Да, — согласился Португальский, — точно, тыняется. Подозрительно. Тыняется и рыжий. Давай-ка, Голландыч, выйдем да поглядим.
Когда бывшие детдомовцы вышли во двор, Стасик, вздохнув и пересиливая себя, как раз вставал со скамейки возле второго подъезда, тайно надеясь на то, что у Петрушкиных тоже никого нет дома, и забыв даже о цели своего визита.
— Подождём, — сказал Максим Максимович, — на скамеечке вот посидим и подождём. Не горюй, Марат, найдутся твои жучки-паучки.
Друзья уселись на скамейку.
Тёплый ветер дунул, зашуршал кроной старого тополя и бросил прямо под ноги слегка надувшемуся из-за «паучков» Марату Маратовичу какой-то листок бумаги.
На листке было написано: «Наживка!».
XXX
«Потолок!» означало «Позвони, есть дело».
«Рубашка!» означало «Разошлись по домам».
«Уголь!» означало «У нас сидим».
«Вилка!» означало «В гостях у Семёновой».
«Наживка!» означало «Никуда не уходи и жди нас в Штабе».
Эти тайные слова придумал Юра Красицкий специально для записок Стасику, вечно опаздывающему и далеко живущему. Он объяснил, что так никто не догадается, о чём речь, а запомнить легко. Стасик, правда, тут же спросил, почему не написать просто «П», «Р», «У», «В» или «Н». Юра ответил: если просто поставить первую букву, то чужой человек, которому в руки может случайно попасть записка из секретного места, примется разгадывать, что за этим сокращением скрыто, и может в конце концов угадать. А если написать какое-нибудь слово, чужой человек начнёт думать над смыслом этого слова, будет долго ломать голову, но ни в коем случае не обратит внимания на первую букву. Стасик, подумав, согласился с этими доводами.
Но пенсионеры долго не думали над смыслом слова «наживка» и не ломали своих голов.
— Наживка! — воскликнул Голландский. — Моя наживка! Украли ящик с наживкой, пионеры, и записку написали. Он тут сидел. Ты видел, Португалыч, — этот рыжий пионер тут сидел и выронил записку!
— Подождём, — опять предложил рассудительный Максим Максимович.
XXXI
Сушки Тани Петрушкиной Юра рассовал по карманам. Приблизились к дальнему входу в Бабаевы пещеры — скользкой чёрной дыре на покатом глиняном боку холма, чуть пониже их голов. У входа в пещеры сидел неизвестный пёс рыжей масти, вилял хвостом и улыбался. При приближении оповцев пёс вежливо уступил место у входа и потрусил по дорожке, оглядываясь и как бы желая ни пуха ни пера.