Доверительной беседы не получалось. Таня задумалась, не подняться ли наверх, не привести ли Анастасию Мироновну.
— Я никуда не девал.
— Он не девал! Слышишь, Португалыч, он не девал. — Марат Маратович горько рассмеялся. — И лягушку не девал?
— И лягушку не девал тоже, — подумав, ответил Стасик. Впрочем, тут он понял, что выразился недостаточно определённо, и уточнил, — И не видел вообще я вашу лягушку и никаких кузнечиков.
— И медведку ты не видел? Ты ящика моего не видел вообще, да? А я вот участкового позову, Равиля Нурудиныча, ты ему в детской комнате всё расскажешь. И как медведку не видел, и как лягушку не трогал, и про кузнечиков, и про ящик. Лучше отдай по-доброму. Сом ждать не станет. А будешь ерепениться, так и сам уши оборву, не хуже участкового.
На этот раз Стасик, всерьёз озаботившийся судьбой своих ушей и читавший в одной книге, что с сумасшедшими ни в коем случае нельзя спорить, но, напротив, следует во всём с ними соглашаться, быть очень вежливым и проявлять интерес к их словам, ответил Голландскому так:
— Это я понимаю. Вы правы, дедушка. Кузнечики — золото, и лягушка тоже. И медведка. Действительно, сом, дедушка, не станет ждать.
И сделал два шага в сторону, подальше от опасного старика.
Но Марат Маратович разгадал манёвр похитителя, проворно вскочил со скамейки и преградил Левченко путь к отступлению:
— Он понимает! — вскричал бывший бухгалтер, как знаменитый артист брюквинского театра Макаренко в роли короля Лира, вновь обращаясь к другу, который тем временем совсем стушевался и не участвовал больше в объяснениях. — Ты слышишь, Португальский: он понимает! Он всё понимает, но он ворует чужую наживку и к тому же хочет сбежать с места преступления! Какой я тебе дедушка, зверь?! Гитлер тебе дедушка! Уши! Дайте мне его уши! — воскликнул пенсионер, подвывая, совершенно как Макаренко в пятом акте знаменитой трагедии Вильяма Шекспира, и даже протянул перед собой руки, изображая готовность немедленно оборвать Стасику Левченко его довольно оттопыренные и красные уши.
В душе, конечно, Голландский понимал, что и пальцем не тронет пионера, но гнев, переполнявший его, требовал выхода, и он совершенно вошёл в роль, перепугав до чрезвычайности и Таню Петрушкину, и Португальского, не знавшего до сих пор за своим другом таких страстей.
Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, но в действие вмешалась сама природа.
Возможно, для усиления сходства с шекспировской пьесой с Запада подтянулась эта огромная, чёрная по бокам и лиловая с исподу грозовая туча, не замеченная вовремя нашими героями в пылу словесных баталий, а может быть, это было просто действие какого-то шального августовского антициклона, заранее предсказанное синоптиками в «Брюквинской правде».
Но вдруг стемнело, как вечером, и грянул гром, и засверкали молнии, и захлопали форточки и неприкрытые окна, и сорвало порывом ветра пелёнку с балкона квартиры 36, и тут же заколошматил по ещё сухому и пыльному тротуару страшный, почти тропический ливень с градом.
Первым, накрыв голову размокающей на глазах газетой, во второй подъезд влетел Максим Максимович. За ним следом, немного помахав ещё руками, устремился и арбатовский пенсионер, на ходу разевая рот в тёмных потоках воды и в сиреневых всполохах молний, отчего тут же приобрёл Марат Маратович чрезвычайное сходство с брюквинским сомом.
Таня и Стасик, поколебавшись и обменявшись жестами (слов не было слышно в сплошной грозовой канонаде), ринулись в первый подъезд, где немедленно взлетели на шестой этаж.
— Смотри, — сказала Таня, — выглянув в очередной раз на улицу из окна на лестничной клетке, чтобы удостовериться в том, что престарелый друг лягушки и покровитель кузнечиков не гонится за Стасиком, — это же Семёнова с Красицким возвращаются!
XXXVI
«На волосок от гибели». Ему всегда казалось смешным это выражение. Какой волосок? Однажды он, сражаясь против четверых, не смог отбиться, упал, был смят противниками, растерзанный и полуживой вернулся домой, месяц зализывал раны — и всё-таки не думал о гибели.
Сегодня всё было по-другому, по-настоящему. Тот самый волосок, над которым он всегда смеялся, наглядно представился ему, и на этом волоске висела жизнь. Его единственная жизнь.
Шпион расслабился. Нервная дрожь прошла. Наступило спокойствие. Тянуло влажной прохладой. Дождь, стуча по крыше укрытия, успокаивал, навевал сон.