- Принесла, - ни то с жалостью, ни то с легким укором проговорил старик в проеме окошка. Его седые волосы торчали в разные стороны крупными неухоженными завитками, а из наполовину беззубого рта несло застарелым сигаретным дымом и укропом. Словно в подтверждение Машкиных заметок, старик похлопал себя по линялой куртке, достал пачку Беломора - его еще выпускают или у деда тайная заначка до конца жизни? - и смачно подкурил белую толстую сигарету.
- Принесла, - согласилась Машка. Что тут выдумывать - сюда не приходят поглазеть, здесь даже металл пропитан болью настолько, что слезы брызгают из глаз как от едкого дыма. - Да не знаю, куда сдаваться.
- Это все так. По началу... - махнул старик рукой, покрытой большими темными пятнами - свидетельствами долгой жизни и внезапно наступившей старости. Старость ведь никогда не приходит вовремя - кто вообще хочет увидеть в зеркале сморщенную, сгорбленную версию себя - если, конечно, вообще помнишь, что это за штуковина такая и кто смотрит на тебя блеклыми полуслепыми глазами. - Смотри, тут оставляют простые воспоминания - которые втягость таскать в себе - на флешку эту вашу не сбросишь ведь, сожрет, как вирус.
Машка недоверчиво покосилась на деда - его осведомленность в компьютерных и явно далеких от его понимания терминах озадачивала. Меж тем, сумка на худом плече становилась тяжелее с каждым слово старика, словно набирала мутной воды.
- Вон там - в “Стеклотару” - все, что хоть раз приходилось лечить горькой, - дед ухмыльнулся, словно подсчитывая в голове, сколько раз сам стоял у того грязного окошка.
- На “Металлолом” - тяжелое несут. То, что работой забивали, пилюлями разными.
Пока Машка пыталась сообразить, куда же ей все-таки сдать неликвидные части себя, у домика рядом разгорелось целое представление.
- Я жалобу на вас напишу!, - истошно орала синюшная, утрамбовывая бутылки обратно в грязный мешок. Судя по разнообразию, она прямо как старой тупой рекламе “чем только его не пробовала”. - Нелюди! Сколько еще будете изголяться, душегубы?! Вам бы только руки запустить в чужое горе, на свет рассмотреть, прежде, чем под пресс! Вампиры уродские! Не могу я больше, не могу…
Тетка завыла, опускаясь на колени у мешка. Окошко “Стеклотары” со скрипом закрылось, прямым текстом говоря, что чхать они хотели на заявы, истерики и людей в целом - у них тут и не такое бывало.
- Сопьется вконец, - пробормотал дед, перекидывая сигарету в другой уголок рта. - Она уже не первый год таскает. Сначала с парой бутылок приходила, потом с авоськой такой - ай, где тебе знать! А теперь вот мешками таскает, да не берут все.
- Чего не берут-то?
- Говорят, не по правилам. Бутылки пустые должны быть, чистые, без этикеток. А она тащит, едва отпив - говорит, сил нет до конца. Не положено нам забирать то, с чем люди расставаться на самом деле не хотят.
- А приходит тогда зачем, если не готова? У вас тут не то чтобы уютно и радостно.
- А для того и приходит, - причмокнул дед, - чтобы погоревать. Мол, я же старалась. Надеется, что сможет, да вот только за все это время ни одной бутылки не разбила с горя. Истерить - истерит, а складывает аккуратно в мешок и тащит. Некоторые бросают тут, без подписи, или в общий - но то смелость нужна или крайняя нужда. А эта - только время зря тратит.
- Не пойму я таких людей, - глядя на синюшную ответила Машка. Она бы точно не смогла прийти в этот дворик утилизации, если бы не была готова отдать все - и забыть.
- А сама-то чего пришла? Не шибко решительной выглядишь.
Машка, не оборачиваясь к старику, сказала правду:
- Спать хочу.
- Спать?
Чернота под глазами Машки явственно говорила, что вопросы такие - глупые и почти оскорбительные.
- Глаза закрываю - и понеслась. Мучают, терзают, изводят до самого утра. Не помню уже, когда спала нормально. Нет жизни никакой - ни в этих воспоминаниях, ни во мне.
- Это, детка, тебе в батарейки.
Машка уставилась на деда, плюющего на тлеющий окурок, с непониманием. Она убрала тонкие пряди с лица, которые шевелил ветер, и снова перехватила сумку покрепче.
- Они ж энергию твою жрут - явно могут подсветить пару фонарей. Так что вон, крайний - тебе туда. Если не боишься.
- Я боюсь, деда, остаться такой вот насовсем. А больше - уже ничего не боюсь.
- А я бы на твоем месте боялся не остаться.
И не говоря больше ни слова, старик швырнул окурок на землю и закрыл свое окошко - давая понять, что свои скудные функции в Машкиной истории он выполнил сполна. Пробираться сквозь кучи мусорных воспоминаний и воющую тетку с бутылками - то еще удовольствие, но Машке ничего больше не оставалось. Она постояла у края домика долгих три минуты, а потом все-таки постучало в окошко, сколоченное из двух пыльных стекол.