А тут большевики затеяли финский конфликт. Потянулись казаки по повесткам на сборные пункты, а Мишку Парапонова не взяли - глаза-то нет. Сидел он в своей конторе, уставившись в пустоту, и о чем думал, о чем мечтал-горевал, - неведомо.
А Мирон Пантелеевич давно уже схоронил свою мать-мачеху, жил в чужой стороне один-одинешенек. Вестей в станицу не подавал, потому как не осталось там ни одной его родни. Галю любил и о ней думал - мечтал, тосковал-горевал, но весточка прилетела в далекую сторону, и узнал, что Галя вышла за Мишу и родила ему сына. К вину был Мирон Пантелеевич не охотник, но в тот день напился он зелья до беспамятства с таким же казаком-выселенцем, как он сам, который и принес-то эту новость. А как очухался от пьянки - прямиком в военкомат, потом запасной полк, потом через всю Россию, к западной границе, где и встретил Вторую мировую. Немолод был, но воевал справно, может быть, и вышла бы ему награда, да только не той части сословия он был родом-племенем.
Два ранения, госпиталь, снова фронт, а уж когда его в третий раз шандарахнуло - списали подчистую. Да там уже и войне конец, так что, пока его латали в госпиталях, она и закончилась Великой Победой.
Разрешили Мирону Пантелеевичу за его боевые ранения да ратные подвиги, уж коль без орденов и медалей, то хоть на родину вернуться. А то получается - воевал-то за что?
Ехал Мирон Пантелеевич из далекой Европы к себе на Донщину, а сердце не радовалось - птичкой билось в груди старого казака, чуяло беду. Так оно и вышло. От хаты лишьтруба печная и в рост человеческий бурьян по базу. Пошел к Расстрельной балке. Сел у грешного места, где батьку стреляли, вынул из сидора бутылку, консерву американскую. Налил, выпил. Слезу смахнул с лица. Закурил табачок...
Первое время приютил его казак-фронтовик, он всех этих дел, что творились в Гражданскую, не видал, а кто на фронте хлебнул из солдатской фляги, для него и сват, и брат, а может, и дороже. Бабка его впотьмах керосинового вечера и рассказала Мирону Пантелеевичу, как принял смерть Мишка Парапонов вместе с сынком своим.
Немцы постоянно в станице не стояли, а наезжали наездами кур забрать, а повезет - то и кабанчика. Вот и в тот день на двух мотоциклетках наехали, пьяные. И сразу к Мишке на баз, как-то он умудрялся держать животину, через нее и пострадал. Что уж там произошло,точно никто не знает, Галя была на Нижнем хуторе, а соседи от страха по погребам сидели. Только постреляли немцы и Мишку, и сынка. Забрали кабана и уехали. Вот так прошлась война по Мишкиной жизни.
А Мирон Пантелеевич начал обустраивать себе жидище. И хотя жили они с Галей в одной станице, но не виделись со дня приезда Мирона Пантелеевича, не пролегли их стежки-дорожки рядом, не пересеклись.
Минуло лето. Жаркое, знойное. Стояли сентябрьские деньки, наверное, с последним теплом. Мирон Пантелеевич спустился с холма на берег Дона, на то место, где в юности бился с Мишкой Парапоновым. Через просвет нагроможденных облаков сочился закатный свет солнца. "Как кровь через рубашку" -, подумал Мирон Пантелеевич. Присел на песок, закурил.
Галя подошла неслышными шагами и села рядом. Пальцы Мирона Пантелеевича кольнул огонек самокрутки.
- Ну, здравствуй, Мирон, - тихо сказала Галя.
- Здравствуй, Галя.
- Как живешь? Дрова заготовил?
- Мне одному много не надо, а сколько натаскал - думаю, что хватит.
- Как быстро жизнь-то прошла, правда?
- У кого как.
- Не думала,что мы встретимся, но ждала. Не хотела верить,что ты сгинешь на чужбине. Расскажи, как жил? Жена, дети есть или были?
- Один я, Галя, на этом свете. И ты, знаю, одна. Что мы вокруг да около ходим. Судьба наша такая: познали мы с тобой много горя горького, так давай познаем и радость. Будь мне женой. Люба ты мне с мальства нашего. Коль случилось нам к старости быть одинокими, то давай последние деньки жить вместе. Хоромов не обещаю, а в обиду не дам и сам не обижу.
Перешла Галя к Мирону Пантелеевичу, и зажили они вдвоем, а вскорости и крест появился у Расстрельной балки - огромный, каменный. раскинул руки, будто обнимая ее, оберегая...
Д О Ч Ь.
Идти было жарко, юбка прилипала к ногам и закручивалась вокруг бедер. Девушка время от времени останавливалась, чтобы поправить подол, и изумленно глядела вниз, на голубую гладь Дона, подступавшего к самым виноградникам. Но эти остановки были недолгими- ее догоняла мать, и приходилось идти дальше. Мать шла широким размеренным шагом, азалось, не замечая ни крутизны холма, ни липкой, стесняющей движения юбки, ни жары, ни разросшейся повсюду зелени. Она возвращалась с работы так, словно вовсе не гудела натруженная за день спина. Лицо ее казалось бесчувственным, в глазах базальтово-тусклыми огоньками горело упрямство. Вообще она походила на турчанку - шоколадно-коричневая от щиколоток до корешков волос, прямая, гибкая, выносливая. Молча шагала она за дочерью, вынуждая ее двигаться в быстром и ровном темпе. Девушка, не жалуясь на усталость, споро взбиралась по склону холма и сбавила шаг, лишь завидев отца.