Он лежал в старом, с прямоугольной спиной кресле и невидящими глазами смотрел на залитые солнцем окрестности: на виноградники, на тропинку, на упирающиеся в небесный свод островерхие тополя, капустные грядки и погубую ленту реки в обрамлении камышей - и ничего не ощущал.
Бывший царский офицер, а потом офицер белой гвардии, он видел эти места лишь однажды, да и то с высоты, сквозь стекла полевого бинокля, пролетая над этими полями на аэроплане. А с аэроплана ведь не разглядишь ни огородов, ни полевой тропки, ни пугал,размахивающих дранными рукавами над виноградниками. С аэроплана виден ландшафт - сплошной или рассеченны на прямоугольники, с церквушками и звонницами, похожими без колоколов на виселицы. Больше он этих мест не видел, а когда они поселились в приютившейся на холме крохотной хатке, был уже слеп. Впрочем, ландшафт и не интересовал бывшего белогвардейца. Для него существовала только дочь да жена. Жена, которая сразу пошла работать и с окаменелым, бесстрастным лицом добывала для семьи кусок хлеба.
Изо дня в день, слепой и беспомощный, он ожидал возвращения жены и дочери. Нет, он не чудом уцелел в кровавой мясорубке Гражданской войны. Чудес не бывает. Когда-то не расстрелявший комиссара-казака, он-таки попался красным в плен, и его, уже до полусмерти измордованного, слепого, спас этот казак - красный командир.
За восемь незрячих лет он не потерял интерес к жизни и не полюбил власть. Его интересовало все, что происходит вокруг, и он расспрашивал об этом жену и дочь. Жену это любопытство не удивляло, она считала его вполне естественным. Она сама была из потомственной офицерской семьи. Она была женой офицера, и он оставался для нее и теперь офицером, лишившись зрения и мундира.
- Ну, что на работе?
- Все то же... Опять бурак пропалывали. По пояс сорняк вымахал.
- Больше ничего?
- Ничего... Рабочего нового взяли.
- Пожилой?
- Нет. Молодой.
- Большевик?
- Не знаю. Кавалеристом, говорят, был. В этой их Красной Армии.
- И как его приняли?
- Молодежи понравился... А сегодня в обед номера показывал, сальто крутил да на руках расхаживал.
- На руках, говоришь? Ну и ну... Перевези меня в дом.
Жена покатила кресло в дом.
Развела огонь, порезала на потемневшей от времени дощечке лук и перец, высыпала на сковороду. Он сидел у двери и набирал трубку. Дочь сидела чуть поодаль на стуле и отсутствующим взглядом смотрела в узкий проем окна. Мать время от времени оборачивалась, бросала на нее подозрительные взгляды. Комната погрузилась в сумерки, в которых почти растворилась старая мебель.
Помешивая шкворчащую на сковороде приправу, мать залила ее яйцом.
- Что с тобой? - вдруг повернулась она к дочери, и деревянная ложка застыла в ее руке. Держала она ее совсем не так, как держат обычно ложку. Ложка в ее руке напоминала охотничий нож.
- Ничего... Думаю вот, не повесить ли нам хотя бы пару картин? А о здесь так неуютно, особенно по вечерам. Пора уже распаковать эти ящики.
- Распаковаться? Здесь? Какой в этом смысл? Этот режим вот-вот рухнет. Нет, я не собираюсь распаковываться.
- Да, они долго не протянут, - поддержал офицер жену.
- Бедный папа... Во что ты еще веришь и на что надеешься?
- Как ты разговариваешь с отцом? Он воевал за Веру, Царя и Отечество! Забыла? Они его искалечили... И ты должна верить и иметь соответствующие убеждения. Ты - дочь белого офицера!
- О чем ты говоришь, мама? Какие убеждения? А, впрочем, ты права.
Потом поднялась, зажгла керосиновую лампу и присела к столу.
От дымящихся тарелок повеяло теплом, в комнате воцарилось по-деревенски сонливое вечернее настроение. С молчаливой покорностью склонились они над едой. Только мать, женщина-турчанка, все еще не могла успокоиться.
- Вот именно, убеждения! - повторила она.
Муж с дочерью, не обращая внимания на ее слова, продолжали есть.