- Слухай мой сказ, Лексей, - начал Христофор Гаврилович. - Негожее это дело - отца срамить. Шоб ноне в обедах был на базу.
- Один не приду, - забычился Алексей.
- Не перечь! Матери подсобить надоть, и твоя кобылица не переломится. Шоб в обедах были вдвох. И не шарься аки тать - к отцу родному идешь. Вот тебе мой сказ, Лексей Христофорович. Пойду я. Мать заждалась.
Отец встал. Повернулся к иконе, перекрестился и пошел к двери. Потом вдруг повернулся и сказал:
- Шоб в обедах вдвох были на базу.
Дождь хлестал старого Христофора по лицу, затекал за ворот рубахи, а он шел и шел, и казалось ему, что жизнь только начинается. Вернется Степан, а там и Петро нагрянет, Алексей-то уже дома, а что жинка из пришлых - на то Божья воля.
РАССТРЕЛЬНАЯ БАЛКА.
Словно сабельный удар, Расстрельная балка рассекала правый берег Дона, сбегая к ленивым волнам с кручи, заросшая кустами тёрна и шиповника. Осенью, созревая, ягоды шиповника, как кровавые подтёки, на склонах балки, дна не видно и в ясный день, а по верхам конской гривой под степным ветром волнуется ковыль...
И над степью, и над балкой раскинул руки огромный каменный крест, и после полудня, как только солнце завалится к закату, его тень ложится на Расстрельную балку, обнимая ее, оберегая...
Курень Мирона Пантелеевича с краю станицы и ближний к балке. Баз не огорожен, хатенка покосилась, крытая камышом крыша почернела от гнили, ставни, которые еще уцелели, жалобно стонут на ржавых петлях. От сараюшки, под стрехой которого когда-то ворковали голуби и чирикали воробьи, осталась груда раскисшего самана. Двор зарос бурьяном, и сквозь эти заросли коричневой глинистой лентой к балке, к кресту пролегла тропинка. У креста пень тополиный, невесть откуда сюда приволоченный да врытый в землю щербатый казан...
Только в лихое осеннее ненастье да в зимнюю стужу не приходит сюда Мирон Пантелеевич, а так во всякий день уже многие года - целую жизнь, его можно увидеть у креста: сидит на пеньке, курит самосад, а степной ветерок, наигравшись с ковылем, теребит его седую в полгруди бороду. И час может сидеть, и два. О чем думает старик, что вспоминает, мечтает ли - неведомо. Посидит-посидит, докурит до пальцев самокрутку, разотрет о землю, бросит в казан, перекрестится и по тропочке восвояси...
А по холмам по-над Доном раскидала свои дворы станица. Вьется кизячий дым над левадой, белые пятна куреней в зеленеющей вербовой роще, гумна с побуревшей соломой, журавель, застывший в думе. Нет-нет да и заплачет чибис в зелени куги, в небе клекот сизого орла. Жемчужное марево заволокло станицу, а вокруг в ковыльной степи застыли в мудром молчании седые курганы. На майдане тишина, курица что-то ищет в пыли, собак не слышно.
Родимый край. Сторонушка родная...
Отец Мирона Пантелеевича, донской казак по происхождению, вышел со службы хорунжим лейб-гвардии казачьего полка по ранению. Вернувшись на родную донщину, зажил по-барски: поставил дом с колоннами, посадил сад, за витыми решетками гуляли павлины, а в степи ковыльной резвились дончаки. Поздно, не по годам, женился казак, но взял первую красавицу в станице, тоже из казачьего рода. Оценили ее домашние: "Есть на что поглядеть: статная да черноглазая, обходительная, пава, да и только!"
Пришло время, и родила жена казаку...
Ох, не казака - дочку. Насупил брови отставной хорунжий, но смолчал. Заметили домашние, что стал он чаще на образа поглядывать, нет-нет, да и зашепчет молитву. В трудах и заботах время пролетело, понесла казачка во второй раз, и повеселел хорунжий, в глазах ласковый взгляд, в словах внимание к жене...
Как раз на Пасху разродилась хозяйка дома с колоннами, но во второй раз - дочкой. Рассвирепел казак, запил по-черному, из своей половины дома месяц не выходил: крушил мебель сабелькой да стрелял из ружья. Угомонился - и к жене:
- Какак, казак мне надобен! Как же я без сына жить буду, без наследника? Ты мой род казачий под корень рубишь!
Богу - богово, а кесарю - кесарево. И в третий раз родила жена дочку. С той поры закручинился казак - ходил, как в воду опущенный, на жену с дочками ни взгляда, ни слова какого. А вскорости на Нижний хутор стал наведываться, чаще и чаще. Заприметили хуторяне дончака его на базу у вдовы Анастасии. Муж ее в пятом году в столице голову сложил. Пал от руки бастующего пролетариата. Хоть и молода была вдовица, а он с седеющей бородой, но сладилось у них - видать, искра Божья меж ними сверкнула да пламя-то и разожгла...