Это последнее словцо напомнило мне о Томе, и опять стало как-то неловко за то, что я так бросила человека в незнакомом ему месте. Но я тут же вспомнила, что именно он привел меня туда, а не наоборот, значит, не заблудится, отыскивая обратную дорогу.
— Я загляну к ним, спасибо, — пообещала я Бобби. — Наверное, и вправду пора куда-то устроиться.
Она протяжно вздохнула:
— Это, смотря по деньгам. Я так сейчас лучше б бросила к чертям всю работу, да кто меня кормить будет, старую клячу?
— Меня тоже кормить некому.
— У тебя-то еще, поди, найдется. Молоденькая.
— Не хочу я, чтоб меня кто-то кормил.
Бобби равнодушно заметила:
— Дело хозяйское.
И отошла к новому посетителю, шумному и потному — это чувствовалось даже на другом конце стойки.
«От Тома не пахло, — вспомнила я. — А ведь он и спал-то неизвестно где… Я даже не спросила. Какого черта он начал давить на меня? Только разозлил. А ведь он уже понял, что меня нетрудно вывести из себя».
Я постаралась сосредоточиться на том, хочется ли мне начать работать или лучше заняться продажей дома и уехать из этого города-могилы подальше. Купить себе маленький домик, который будет хорош уже тем, что по нему не станет болтаться Джун с ее слащавыми кудряшками и ямочками. Странно, что она еще никого ни разу не притащила ночевать за эти три месяца. Неужели совесть у нее еще не окончательно атрофировалась? Или… Да нет, не может быть, чтобы она действительно настолько любила моего отца…
У меня была еще одна страховка на случай, если я совсем буду умирать от голода. Подлинное письмо Ван Гога, которое попало к отцу какими-то заковыристыми путями. Он говорил, что этот документ может обеспечить нам безбедное существование, если он сам в силу каких-то причин не сможет больше зарабатывать своим пером. При его жизни это время, слава Богу, не настало, на его книги всегда был спрос, но теперь…
Я еще не узнавала, сколько могу получить за это письмо, если выставлю его на аукцион «Сотбис», например, но уже несколько раз возвращалась к этому мыслями. Помню, я разозлилась на отца за то, что он рассказал об этом письме Джун в один случавшихся с ним приступов откровенности. Я напомнила ему, как он говорил, что это письмо — только наше с ним сокровище, неприкосновенный клад, о котором никто не должен узнать. И сам же раскрыл нашу тайну первой встречной!
Он тоже обиделся на меня за последние слова, но я была тогда так зла, что не испытала никакого чувства вины. У меня было ощущение, что отец не просто выболтал наш секрет, но предал меня. Предал все самое хорошее, что было между нами.
Теперь я молила о прощении, только отец меня уже не слышал. Оставалось похвалить себя за то, что я вспомнила об этом письме достаточно быстро для того, чтобы Джун не успела наткнуться на него. Если б она первой добралась до этой бумаги, то загнала бы ее в два счета, причем я своей доли не увидела бы. Завещания отец не оставил, и Джун вполне могла присягнуть в суде, что никакого письма в глаза не видела. С нее сталось бы…
Честно говоря, я тоже не собиралась с ней делиться, и не считала это преступлением. Я готова была отдать ей половину дома, потому что она жила в нем на законных правах, но претендовать на все, что касалось литературы, Джун не имела права. Она была равнодушна не только ко всему, что написал отец, но и к мировой литературе в целом. С какой стати литература должна была обогатить эту женщину?
Мои невеселые и отчасти стяжательские размышления были прерваны типичным для такого заведения вопросом:
— Разрешите вас угостить?
Я повернула голову — ровно настолько, чтобы краем глаза ухватить черты говорившего. Они оказались ничего, эти черты, довольно тонкие, хотя парень явно был метисом, только непонятно с примесью какой крови. Что-то азиатское было в легкой раскосости черных глаз, смуглости кожи, густоте жестких, коротко остриженных волос. Но лицо у него было узкое, и скулы не выдавались. Говорил он без малейшего акцента, как местный, хотя в нашем городке я его встретила впервые. Впрочем, я ведь редко выбиралась из дому, и знала в основном тех, кто учился в нашей школе или жил по соседству.
— Признаться, с меня хватит, — сказала я. — Бутылочка пива — это самое большое, что мой организм способен принять без особого ущерба для себя.
Он коротко улыбнулся, не разжимая губ, не полных, но и не слишком тонких, и это мне понравилось. Особенно после того, как Том целый день демонстрировал мне лучший образец американской улыбки. Действительно красивой, ничего не скажешь…
— Не смею настаивать, — сказал он. — Я и сам не большой любитель.