Семенов ждал, что скажет та комната, где сидели старые мастера, художники доводки. Как примет «могучая кучка»? А комната молчала. Но это не было молчанием безразличия. Постепенно он стал ощущать, как от некоторых ее обитателей, наиболее коренных, повеяло глухим неодобрением. И первым выразил его дядя Вася.
- Эге! - заметил он однажды в присутствии Семенова. - Хотят руку, живое творение, пружинкой заменить. Скоро заводную скрипку объявят…
Он возбужденно поднял руку, будто заклиная, расправил пальцы - желтоватые, натруженные, но чуткие, как у музыканта, пальцы лекальщика. И, вероятно, сказал бы еще что-нибудь более ядовитое, если бы не встретил пристальный, укоризненный взгляд Николая Васильевича. Знакомый всем взгляд поверх пенсне, который действовал часто сильнее самого громкого слова.
Но вскоре дядя Вася опять бросал какое-нибудь замечание насчет мечтателей и фантазеров. А окружающие поддерживали его обидной ухмылкой.
Семенов мрачнел. Пытаясь доказать свою правоту, вынимал тетрадный листок с рисунком поплавка-притира.
- Бумага, она все терпит, - не унимался дядя Вася.
В его усмешках сквозило не только неверие, но и затаенная тревога. Трудно было вот таким, как дядя Вася, отрешиться от всего сложившегося опыта и вдруг поверить, что их мудреное, почти таинственное рукоделие действительно можно перевести на механизм. Как поверишь? Против себя? А что же будет с их редким мастерством, с тем особым положением, какое оно давало? Столько было вложено лет упорного труда в это рукоделие, столько рабочего таланта, души. Неужели же от всего отказаться, если и впрямь грянет эта механическая музыка?
Странно, а все-таки сомнения, насмешки, которые слышал Семенов вокруг, оказывали ему даже услугу: они заставляли полнее и лучше продумывать подробности будущего механизма. В спорах отстаивал Семенов свою идею, стараясь найти в ее подкрепление новые доказательства.
Вы говорите, механизм не может повторить все движения руки? Все - не может. Но необходимые для доводки, строго необходимые - и может и должен. Даже больше: механизм не будет никогда делать лишних движений.
Вы пугаете, что нельзя водить плитки все время по одному месту на притире? И что доводчик всегда потрет рукой то в одном месте, то в другом? Ну что ж, значит, и у меня они должны примерно так же прогуливаться между притирами, с «вариациями». Только более строго, а не как попало. Плитки можно пустить так, чтобы они двигались и вперед и вбок одновременно. Двойной ход заставит их выписывать между притирами сложные узоры, «зигзаги». Прогулка пойдет по широкой площади. Это вам почище, чем рука!
Он выдвигал и главный козырь: производительность. Сколько сразу можно получить плиток на таком механизме? Штук по двадцать, по тридцать. А не то что елозить по одной, как вручную. Казалось бы, неоспоримое преимущество. Но…
И тут он услышал в возражениях именно то, что его самого немало смущало.
- Как же притир твой удержится, когда одним махом пойдет столько плиток? - спросил один из мастеров.
- Лавина! - подхватил другой. - Она и не такое своротит, не то что твой поплавок.
«Ишь, хитрюги, заметили!» - подумал Семенов и сумрачно сказал:
- Это дело второе…
Но он прекрасно понимал, что дело это не «второе», а самое сейчас первостепенное, неотложное. В него сейчас упирается вся идея поплавка. Равновесие! Как сохранить спокойное положение поплавка на волнах множества плиток? Ведь еще тогда, на речке, в первый день находки, он об этом задумался, но пока не мог нащупать решение. Откладывать больше нельзя. Вот и другие тоже заметили. Задача равновесия… У него все рассчитано на предельную тонкость, чувствительность, все плавает и легко колышется, «сплошной зефир», как выразился дядя Вася. И вдруг масса плиток хлынет сразу под притиром, как металлический прибой. Туг начнется такая качка, что ни о какой микронной деликатности и не думай.
Как же быть? Главное преимущество механизма - высокая производительность - и вдруг оказывается под сомнением! Масса плиток подрывает всю тонкость действия поплавка. Новый тупик!