Безумием было надеяться, что здесь она согласилась бы на то, что там отвергла с таким упорством. Она наконец решилась приехать сюда, Пусть так! Но что, собственно, может пойти по-новому? Если бы ее намерения изменились, неужели она не написала бы мне? Стоило только напечатать адрес на машинке. Жаллю не следил за моей почтой. Но от нее ничего не приходило — ни письма, ни записки. Пустота. Тьма. Тогда как в Париже…
Я дожидался ее звонка, как больной ждет результатов анализа. Это и правда был вопрос жизни и смерти. Помню, как на работе я взял листок бумаги, с одной стороны записал все поводы для отчаяния, с другой — основания для надежды. Чистое ребячество, да к тому же напрасный труд! Потому что не существовало ни поводов, ни оснований. Ничего такого, что можно было бы определить, выразить словами. Я «чувствовал», что Ману от меня что-то скрывает; у меня сложилось «впечатление», что была какая-то постыдная тайна, раз Ману хотела ее сохранить во что бы то ни стало, видимо опасаясь, что я стану ее презирать, если узнаю правду. Но только я пытался облечь в слова эти неуловимые ощущения, как тут же убеждался, что удаляюсь от истины. Это напоминало игру, в которую я играл в детстве: надо было найти спрятанную вещь, а партнер, посмеиваясь, руководил неуклюжими поисками, говоря: «Горячо…», «Холодно…». Когда же было «горячо»? Когда я заподозрил, что Ману меня использует? Но ведь она не лгала мне, когда прошептала; «Я никогда не откажусь от тебя… Никогда… Что бы ни случилось…» Но почему она так сказала — «что бы ни случилось»? Откуда вдруг этот серьезный, почти трагический тон? Так я блуждал в чаще вопросов, каждый из которых норовил зацепить меня мимоходом…
Ману сдержала слово. Она мне позвонила. Да. Она сказала «да». Она согласна. Я поеду с Жаллю. Мы попробуем выдержать испытание. Голос у нее был грустный, немного надтреснутый, как будто она много плакала. Я же от радости путался в словах.
В тот вечер я долго бродил по Парижу, развлекаясь тем, что шепотом признавался Ману в любви на всех языках и наречиях, какие только знал, начиная с турецкого и кончая бенгальским. На следующий день мы встретились у меня дома, но когда я попытался поблагодарить Ману, она приложила мне к губам затянутый в перчатку палец:
— Молчи… Не будем говорить об этой поездке, хорошо?
Так начался самый удивительный период нашей любви — и, возможно, самый прекрасный. Мы встречались каждый день под вечер. И все шло, как прежде. Ману была такой же страстной. Мы знали, что перед нами приоткрылось будущее, и все же я вел себя как солдат-отпускник, невольно считающий дни и думающий о каждой ласке, что она самая последняя и больше не повторится. И я был уверен, что Ману испытывала то же самое. Мы целовались до самозабвения, а после улыбались друг другу чересчур старательно и натянуто. Мы говорили без умолку, стараясь казаться оживленными, потому что паузы были для нас невыносимы. И, в каком-то высшем смысле, мы уже не были вместе.
— Пьер, — сказала мне Ману однажды, — хочешь прийти ко мне домой?
— А как же твой муж?
— Завтра его не будет. Он должен поехать в Брюссель. Прошу тебя, приходи.
— Ману, а ты подумала, как…
— Я только и делаю, что думаю, — отрезала она. — Доставь мне удовольствие. Ты ведь давно хотел побывать у меня дома. Я буду рада тебе его показать. Служанка уже вернулась к себе в деревню. Мы будем одни.
Она не стала продолжать, но я понял, о чем она думает, и прижал ее к себе, нежно укачивая, чтобы она почувствовала мою благодарность. Обычно такая осторожная — даже чересчур, — сейчас она не отказывала мне ни в чем, как будто приняв какое-то бесповоротное решение. Но даже в моих объятиях она ни на минуту не расслаблялась. Нет, она оставалась такой же собранной и бдительной, как всегда. Почему бы ей не довериться мне, не раскрыть свои тайные мысли?.. Я посмотрел на нее. Она улыбнулась скорее себе самой, чем мне, какой-то двусмысленной улыбкой. Что это было? Удовлетворение? Торжество? Хотела ли она отомстить Жаллю? Или просто радовалась тому, что сумела положить конец своим колебаниям?
— Я живу в Нейи, — продолжала она. — Дом на углу улиц Ферм и Сен-Жам. Ты его стразу узнаешь: сад окружен сплошной решеткой. Главный вход с улицы Ферм, а со стороны улицы Сен-Жам есть калитка. Но для тебя я, конечно, открою ворота.
— В котором часу?
— Ну, скажем, в девять. Квартал очень уединенный, ты никого не встретишь. Я буду ждать. Только постучись два раза. Ты ведь хочешь прийти?