— На барина ты теперь работать не должен. Понял? Нет, видно, ты ничего не понял, не то обрадовался бы!
Иштван не поднимал опущенной головы, храня молчание.
А стоявший поодаль маленький, щуплый мужичок оживился, хлопнул Аронфи по плечу и срывающимся от волнения голосом попросил:
— Вот теперь и растолкуй, как со мной-то будет, коли у меня своего надела нет. Земля-то моя у барина арендована.
— Таким, как ты, арендаторам, не повезло, — признался Аронфи со вздохом. — Вас, безземельных, большинство, и вы остались по-прежнему в ярме у помещика. О том, стало быть, и речь ведёт Танчич в газете: дайте, мол, мужику надел, и поскорее, без всякого выкупа, а если вы, господа помещики, не пойдёте на это по-хорошему, народ силою вас заставит…
— И дождётесь этого, господа милостивые, — злорадно заметил щуплый мужичок.
На него досадливо зашикали:
— Погоди ты! Послушай, что умные люди говорят!
Но Аронфи не пришлось продолжать.
— Кто тут политику разводит? — послышался злобный окрик хозяина харчевни.
Приземистый, плотный мужчина лет пятидесяти подошёл к Аронфи.
— Ты с этой штукой, — хозяин кивнул на газеты, — держись подальше от моей чарды. Тут тебе не клуб брехунов!
— Вижу: один тут пёс, да и тот шелудивый! — насмешливо сказал Аронфи.
— Ты язык не чеши, а иди-ка лучше своей дорогой. Она приведёт тебя туда, где таким буянам быть положено. Да и твоего бунтаря Танчича снова тюрьма ждёт. Он ещё своего не отсидел. Помяни моё слово!
— Страсти-то какие, братцы, сулит нам пророк новоявленный! — Аронфи состроил уморительную гримасу.
— Кровопийца он, а не пророк! — сурово отозвал Иштван. — То-то ему правда поперёк горла стала.
— Расходитесь, говорят вам по-доброму, — проворчал хозяин уже более миролюбиво. — Нечего тут людей вводить в смущение. — Повернувшись спиной к спорящим, он направился обратно в чарду.
— Послушай, хозяин, — бросил ему вдогонку Аронфи. — Что́ не досказал тебе нынче, закончу в другой раз. Может, и ты на досуге поразмыслишь. Прикинь, однако: в Панчеве-то мужики заодно с барской усадьбой спалили и харчевню, где в засаде скрывались жандармы…
Иштван дёрнул Аронфи за рукав:
— Брось, парень. Разве его словом проймёшь!.. А у нас с тобой разговор ещё не окончен.
Аронфи с интересом взглянул на взволнованного Иштвана.
— Хочу про свои заботы тебе рассказать, — запинаясь, продолжал Иштван.
— Что ж, я не прочь. Пойдём, по дороге всё объяснишь, как полагается.
К удивлению Аронфи, его спутник шёл некоторое время молча. Наконец заговорил:
— Есть у меня надел, невелика земля, но есть. Копается на ней жена. Одной-то ей не справиться…
— А сам ты?
— Беглый я…
— Это ещё не причина. Один мой земляк два года от барщины укрывался в лесах да болотах, а сейчас пришёл домой, к своей полосе вернулся.
— Что, такой закон о беглых вышел, аль как?
— Писаного закона на этот счёт ждать придётся, пожалуй, долго, да в такое время, как нынешнее, и по неписаному закону жить можно. Революция, брат, штука не простая. Господа-то в деревнях сейчас страху набрались. Не по каждому пустяку плётку в ход пускают.
— Но у меня дело не пустяк… — сказал Иштван и снова умолк.
— Говори, договаривай, я не мастер загадки разгадывать, — торопил его Аронфи.
Иштван не спеша стал рассказывать, как дошёл до скитальческой жизни. Он не опускал ни одной подробности и особенно точно описал картину экзекуции, учинённой бетьярами над графом.
— Ты не думай, — спохватился вдруг Иштван, — я его хворостиной только для вида, не то чтобы…
Тут Иштван запнулся, поражённый впечатлением, какое его рассказ произвёл на слушателя: Аронфи разразился громким смехом:
— Так ты и есть тот самый герой! Да я же эту твою историю наизусть знаю! Ха-ха-ха! Ведь Янош-то мой дружок, и с Иштванне твоей довелось мне повстречаться! Ха-ха-ха!
— Да брось ты гоготать, прости господи!
Перестав смеяться, Аронфи подробно рассказал Иштвану, при каких обстоятельствах познакомился с Яношем и Марикой.
— Только недолго пришлось нам вместе с Яношем послужить в национальной гвардии. Оружия на всех не хватало, я слонялся как неприкаянный, пока Михай Танчич меня к своей газете не приспособил.
— И как же теперь сынок-то мой? — забеспокоился Иштван.
— О нём не тревожься, он парень с характером. Что задумал — исполнит. Он добровольно пошёл в рекруты и служит теперь в кавалерийском эскадроне.
— Сам напросился в армию! Забыл, значит, как старший-то императору служил!..
— Это ты, брат, зря говоришь. Не равняй прошлое, с нынешним! Не то теперь время!
— Для Мартошей, выходит, всё одно… И мне, видно, пропадать в болотах до конца дней…
— Зачем пропадать? Силу накапливать надо.
— Что мне её накоплять! И без того не к чему рук приложить…
— Вот что я тебе скажу. Не век твоему графу верховодить. У французов король был почище твоего Фении, и тот по весне слетел с трона, будто корова языком слизнула.
— Кто ж его?
— Народ поднялся.
— Нашего мужика разве поднимешь?
— Сам же ты на графа руку поднял!
— Я особ статья.
— Сидишь ты в лесу, как в ночи, ничего тебе вокруг не видать. И у нас под графами земля заколыхалась. Бекешские мужики с косами и вилами вышли в поле да господскую землю меж собой и разделили!
— И пашут теперь? — оживился Иштван.
— Пахать пока не пришлось. Пригнали из города солдат, отобрали землю. Кое-кто и пострадал.
— На том, стало быть, всё и закончилось?
— Ничего не закончилось. Бекешских усмирили, а бихарские мужики в свой черёд спалили барские усадьбы, угодья под скотину забрали.
— А с ними как же?
— Не знаю ещё, как там, только утром слух прошёл, что и в чоградском комитате крестьяне поднялись…
— Разгневалась, видно, земля наша родимая…
Глава вторая
Косовица
Недолга летняя ночь в Альфёльде, но Марика проснулась ещё до рассвета. Недобрый, тревожный сон ей приснился. Пришёл безземельный крестьянин, сосед Ми́рци Хо́ллош, и стал уговаривать её поделить с ним полосу. «Одна ты теперь, — настойчиво твердил он, — сын твой далеко, а муж — вернётся ли когда? Самой тебе, не управиться с полосой. А мне с Пирошкой и Андрашом в пору по миру идти. Ничего мне от всей этой революции не прибавилось. Эх, дорваться бы мне до землицы! Руки сами так и тянутся к ней! Посочувствуй хоть ты!» И так это Мирци жалостливо говорил, что за душу хватало. А какой-то совсем другой, грубый, незнакомый голос повторял Марике в самое ухо: «Жадная ты, жадная, жадная!..» Проснулась Марика, тяжело вздохнула, открыла глаза, отёрла ладонью испарину со лба. Над ней кружилась, жужжала муха, она отмахнулась от неё… Что сулит сегодняшнее воскресенье? Порешили крестьяне выйти всей деревней на незаконно отобранные у них луга и скосить сено. Выйти мирно, торжественно, с песнями, как в былые времена выходили на косовицу. Теперь не то, что прежде… Слух идёт, что в других деревнях крестьяне сами отрезают себе помещичью землю, а тут речь только о возврате отнятого не по праву. Но Марика была неспокойна. Тщетно пыталась она уговорить крестьян дождаться ответа графа, потерпеть ещё, коли уже столько ждали… Ведь и новый управляющий Риварди, сменивший жестокого Калиша, так и говорил мужикам: «Подождите, граф, конечно, войдёт в ваше положение. Сейчас-то его в Венгрии нет, он в Инсбруке, надо подождать!» «Кто знает, — размышляла Марика, — может, и впрямь граф сидит там и дожидается, чтобы его принял король, и тогда доложит ему о просьбе крестьян. Новый управляющий из своих же, мадьяр, он ласковый и обходительный».
И оттого, что Риварди говорил на чистом мадьярском языке, без калишского немецкого акцента, и что за его словами не чувствовалось угрозы, крестьяне, подумав, согласились ждать до воскресенья.