Глава пятая
Разрыв
Граф Баттиани был одним из самых богатых и почтенных венгерских магнатов. Он придерживался умеренно-либеральных взглядов, и после 15 марта австрийское правительство увидело в нём человека, способного стать миротворцем-посредником между венским двором и той частью пештского дворянства, которая находилась под сильным влиянием сторонника радикальных реформ Кошута.
Баттиани верил в добрые намерения монарха, в святость королевских обещаний. То, что эти обещания оставались на бумаге и не воплощались в жизнь, он объяснял происками влиятельных аристократов и чиновников, не понимая, что нити этих интриг ведут к придворной камарилье[49].
Кошут это хорошо понимал, но до поры до времени избегал открытого разрыва с монархией.
Расхождение в политических программах не мешало дружбе и взаимному уважению этих двух выдающихся людей эпохи.
Кошут ценил в Баттиани его популярность среди высших слоёв дворянства, где, таким образом, идея венгерской независимости получала более широкое распространение.
Со своей стороны, Баттиани опирался на острое перо Кошута, на его ораторский и публицистический талант, неистощимую энергию и настойчивость в достижении цели. Обоих государственных деятелей объединяла любовь к отчизне.
Баттиани верил, что предстоящие переговоры с Елашичем приведут к прекращению вражды между славянами и венграми.
Встреча была назначена в Вене, в помещении венгерского министерства иностранных дел. Министр иностранных дел граф Эстергази находился сейчас в Инсбруке при дворе австрийского императора, и в канцелярии министерства работал Даниэль Гуваш.
В ожидании Баттиани Гуваш просматривал газеты. Из Парижа приходили тревожные известия. Во всей Европе реакция подняла голову. Радикальные французские газеты с возмущением описывали картины жесточайшей расправы с инсургентами[50] в дни июньской трагедии[51], которая впоследствии вошла в историю Парижа самой кровавой страницей. Победители добивали раненых, забавлялись стрельбой в женщин и детей, охотились за каждым прохожим в рабочей блузе. Пленных бросали в Сену с завязанными руками и ногами, посылали им вдогонку град пуль.
Гуваш проверил часы. До встречи, которая, возможно, станет исторической, оставалось полчаса. К какому решению она приведёт?
Знакомые лёгкие шаги премьер-министра прервали раздумья Гуваша. Государственный секретарь поднялся ему навстречу.
Баттиани выглядел угрюмым.
— Вам придётся присутствовать на нашем совещании, — сказал он. — Елашич заявил, что с ним приедет в качестве советника Мета́л Озего́вич. Со своей стороны, я предупредил, что представителем министерства иностранных дел будете вы.
Хорваты не заставили себя ждать.
Елашич в парадном военном мундире переступил порог, на мгновение задержался и молча, с подчёркнутой холодностью поклонился.
Баттиани пригласил гостей занять места за овальным столом.
Елашич выглядел моложе своих пятидесяти лет. Продолговатая лысая голова была прикрыта у висков хотя и редкими, но всё ещё тёмными волосами. Пышные усы с закрученными кверху кончиками, резко раздвоенный подбородок, небольшие круглые, как у совы, глаза — такова была наружность человека, выбранного австрийским двором для ведения сложной игры с венграми.
Сидевший напротив него граф Баттиани был совершенно другого склада. В неправильных, но тонких чертах его лица, в выражении тёмных задумчивых глаз сквозило душевное благородство. Окладистая тёмно-русая, слегка кудрявившаяся борода придавала какую-то мягкость всему его облику.
Баттиани начал беседу с короткого вступления:
— Сегодняшняя встреча должна многое решить. Я даже полагаю, что перед нами последняя возможность избежать раздора, который неминуемо приведёт к катастрофе. Венгерское правительство искренне стремится жить в братстве с другими народами Венгрии и помочь им прийти к процветанию. Я прошу вас изложить открыто, без всяких недомолвок, чего добиваются хорваты.
— Венгерское правительство притязает на собственное военное министерство и самостоятельный бюджет, — заговорил Елашич холодно и безучастно. — Хорваты возражают против этих домогательств, ибо это нарушит целостность и могущество священной Австрийской империи. Это первое. Второе требование хорватов также имеет в виду целостность и мощь империи и заключается в том, что венгерское правительство должно послать венгерских солдат в Италию, где ещё не подавлено восстание. — Помолчав немного, Елашич добавил — Я считаю, что надо прежде всего договориться по этим основным вопросам общегосударственной важности, после чего легко уладить разногласия, касающиеся одной только Хорватии.
Баттиани понял, что этот человек, который якобы выражает волю хорватского народа, печётся не о его интересах, а об интересах австрийского двора.
— Мы пришли сюда не для того, чтобы ознакомиться с личными взглядами Баттиани или Елашича, узнать их политические убеждения или склонности, — заговорил премьер-министр. — Мы должны выяснить общие интересы наших народов, объединённых в одном государстве, и понять, где кроются недоразумения, могущие помешать этому единству. Однако то, что я услышал от вашего превосходительства, совсем не касается интересов хорватского народа и его взаимоотношений с венграми.
В глазах Елашича, казавшихся до сих пор безразличными, вспыхнули злые огоньки.
— Я выразил здесь волю всего хорватского народа, когда сказал, что высшее его стремление — восстановить мощь и славу австрийской монархии. Хорватский народ не может хладнокровно и безучастно наблюдать, как Венгрия разрушает единство империи. Я считаю, что венгры стали на путь мятежа…
— Таких слов, таких обвинений я не слышал даже из уст императора или его министров, — прервал бана возмущённый Баттиани. — Венгрия действует на основании законов, утверждённых самим императором. Поэтому ваша попытка принудить нас отказаться от самостоятельного бюджета и своей армии неуместна. Именно это означало бы бунт против воли монарха. Я могу обсуждать с вами только те вопросы, в коих Хорватия заинтересована непосредственно.
Елашич ответил не сразу. Помолчав, он резко отчеканил:
— До тех пор пока венгры не откажутся от самостоятельных вооружённых сил и самостоятельного финансового бюджета, между хорватами и венграми мира не будет!
Баттиани встал.
— В таком случае, — решительно сказал он, — до встречи на… Драве![52] — и направился к выходу.
— На Дунае![53] — воскликнул Елашич, поднявшись и подтянув саблю.
Когда Баттиани скрылся, бан вдруг как-то сник и, обращаясь к Гувашу, заговорил с нескрываемым раздражением:
— И графу и вам вся эта игра в конечном счёте не страшна: если венгерское правительство будет низвергнуто, вы вернётесь к своим угодьям. Я же — слуга государя и солдат. Тем, что я есть, и всем, что имею, я обязан моему императору. Он меня создал: даже сюртук, который я ношу, принадлежит ему. И, что бы ни произошло, я должен охранять моего императора! — С этими словами Елашич удалился.
Гуваш и Озегович сидели подавленные.
Наконец поднялся и советник бана. Прощаясь, он подал руку Гувашу.
Гуваш встал и, отвечая на рукопожатие, сказал с грустью:
— Комедиант! Пошлый комедиант! И он ещё выдаёт себя за носителя великой идеи славянизма! Ничтожная личность! Жалкое орудие в руках венской камарильи!
Озегович ничего не сказал в ответ.
На следующий день в честь венгерского премьер-министра, отбывавшего в Пешт, венгерские солдаты — гвардейцы и гусары, — расквартированные в Вене, устроили торжественное факельное шествие, к которому присоединились толпы гражданского населения Вены.
Баттиани покидал австрийскую столицу с тяжёлым предчувствием неизбежной катастрофы. Он поступил, как велел ему патриотический долг. Но всё ли он сделал, чтобы предотвратить разрыв со славянами и тем самым избежать кровопролития?
49
Камари́лья — при монархическом строе группа придворных, управляющая делами государства.
51
Июньское восстание парижских рабочих 1848 года было подавлено правительственными войсками, во главе которых стоял генерал Кавенья́к, прославившийся своей жестокостью. Разгром июньского восстания сопровождался неслыханным террором.