Что же касается красоты, то и здесь Айгюль придерживалась того мнения, что в этом состязании мужчины никогда не победят. Красота - это оружие женщин, их способ существования, их призвание, предназначение на земле. Поэтому им одинаково враждебны попытки мужчин состязаться с ними и их стремление лишить женщин привилегии в красоте и женственности.
Все это относилось к невысказанным мыслям в часы ночных молчаливых сидений на клене у стадиона. Но если мысли не высказаны, это еще не значит, что их нет. Созвучие душ помогает улавливать мысли даже на расстоянии, а Карналя и Айгюль и расстояние больше не разделяло, их удерживала только та невидимая грань, которую выставляет перед собой стыдливость. Но и здесь они, не сговариваясь, были единодушны, не переступали той грани, ибо усматривали в том залог желаемого для обоих счастья.
Впоследствии, через много лет, Карналь приезжал в Одессу, искал тот клен у стадиона и не находил. Попадалось на глаза нечто подобное, но пугал крутой спад откоса, на котором росли деревья, не верилось, что они с Айгюль могли там удержаться в те далекие ночи, свободно, без усилий, невесомостью, если и не телесной, то духовной. Было им в то время действительно легко, как никогда впоследствии, но, наверное, переживали это чувство лишь тогда, когда оставались вдвоем и могли забыть обо всем на свете. А когда расходились, у каждого было достаточно забот и волнений, Карналю выпадало их, пожалуй, намного больше.
Его положение на факультете было тревожным и странным. С одной стороны - уважение за безусловные успехи, наивысшие оценки на всех четырех курсах учения, грамота от самого министра за научную работу, намеки руководителей кафедр о возможности приглашения к себе в аспирантуру. А с другой настороженное недоверие, упорное преследование за вероятные грехи, обвинения в недозволенных намерениях, прозрачные намеки на биографию.
Последнее возмущало Карналя всего больше.
- Какая биография? - кипел он перед Кучмиенко. - Я в шестнадцать лет пошел на фронт. Много найдешь таких? Тебе же было двадцать, а не шестнадцать!
Кучмиенко встряхивал чубом - теперь не легкомысленно, а солидно, с каким-то скрытым значением.
- Главное не в том, как начать войну, - говорил поучительно, - главное - как закончить. Ты не сумел достойно закончить.
- Трагический случай.
- После трагических случаев не остаются живыми.
- Ты обвиняешь меня в том, что я живой?
- Ты уберегся, а это трагедия уже иного порядка.
- Но ведь и ты уберегся.
- Я принадлежу к победителям, а ты...
- Любопытно, к кому принадлежу я?
- Ты к спасенным.
- И спас меня ты?
- Можно сказать и так.
- Интенданты меня не спасали.
- Я был среди воинов, ты не забывай.
- А я среди убитых. А теперь воскрес, чтобы жить снова, жить за моих товарищей и сделать что-то в жизни также и за них, черт подери! Запомни это, Кучмиенко!
Кучмиенко был добр и великодушен.
- Чудной ты, Карналь! Я же хочу тебе добра. Нам лишь бы идейность.
- Почему ты считаешь, что только ты идейный? - возмущался Карналь. Откуда такое исключительное право?
- А кто же тогда идейный, если не я? - искренно удивлялся Кучмиенко и снова встряхивал чубом. - Раз я тебя критикую, а не ты меня, значит, выходит, что у меня есть такое право. Для тебя же делаю как лучше, а ты не понимаешь из-за своего упрямства. Спроси у кого угодно, и каждый тебе скажет о твоем упрямстве.
- Без упорства, или, как ты говоришь - упрямства, ученым стать нельзя.
- Еще неизвестно, кто станет ученым, а кто не станет.
- Не намереваешься ли и ты стать ученым? - смеялся Карналь.
- Увидим, увидим, - похлопывал его по плечу Кучмиенко, - все может быть.
- Тогда я не хотел бы быть в науке!
- Будем считать такие заявления преждевременными. Ты напрасно сердишься, Карналь. Мы же с тобой друзья. Вспомни первый и второй курсы, вспомни, как мы Отбивались от волков. Как гранатами от фашистов! Никому не удастся нас рассорить и разъединить. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь!
- Иногда мне начинает мерещиться, что ты знаешь даже то, чего знать невозможно. Тебе легко жить, Кучмиенко. Наверное, ты и умирать будешь, как один великий англичанин - напевая. Но я умирать не собираюсь - ни напевая, ни плача.
Они расходились, хотя Карналь знал, что ненадолго и недалеко.
Как ни странно, но именно Кучмиенко первый принес Карналю известие о том, что в их университет приехал тот самый ленинградский профессор Рэм Иванович, который так высоко оценил студенческую работу Карналя.
- Прочитает у нас лекцию про теорию чисел Ферма, - сообщил Кучмиенко с таким видом, точно он только то и делал, что думал об этой теории и имел намерение опровергнуть Эйлера, в свое время опровергнувшего Ферма. - Ты ведь знаком с ним, Карналь. Он тебя хвалил, выбил тебе грамоту от министра.
- Знаком так же, как ты.
- Не меня же хвалил - тебя.
- Кстати, профессор довольно благосклонно относится к кибернетике и к Винеру.
Кучмиенко захохотал.
- Если бы я был профессором, то тоже позволял бы себе такие вольности! Ему что? Он знаменитость! А вот попробуй ты выпутаться из сетей лженауки, и окажется, что без помощи твоего друга Кучмиенко не сдвинешься с места!..
На лекцию они пошли вместе, отвязаться от Кучмиенко Карналь не смог.
Профессор был лобастый, крепко сбитый, похож не на математика, углубленного в теории, а на закоренелого практика или партийного, государственного деятеля. Энергия была в каждом его жесте, слова буквально били студентов - он укорял их за посредственность, бездеятельность, за умственную лень, как будто именно эти собранные в актовом зале студенты физмата повинны в том, что триста лет ждут своего разрешения проблемы, предложенные Ферма. То был не просто ученый - борец, агитатор. Он мог заставить забыть обо всем на свете и броситься немедленно решать нерешенное в математике.
Во время своей бурной лекции профессор цепко ощупывал взглядом аудиторию, словно искал кого-то. Карналь, холодея, решил, что он ищет именно его, и сник. Ему хотелось спрятаться под стол или хоть за спину Кучмиенко, потому что тот сидел выпрямившись, высоким, время от времени картинно встряхивал своим прекрасным чубом и с таким восторгом пожирал глазами профессора, что тот невольно мог причислить его к своим самый пылким сторонникам.
Студенты были так ошеломлены эрудицией и наступательным пафосом ленинградского профессора, что оказались не в состоянии задать хотя бы один вопрос. Проректор по научной части, представивший гостя перед началом лекции, поблагодарил его, и на этом встреча должна бы закончиться, но профессор жестом памятника выбросил руку вперед и, обращаясь ко всем, неожиданно сказал:
- Если здесь присутствует студент Карналь, я просил бы его остаться.
Все взгляды обратились на Карналя, он покраснел, медленно встал и среди всеобщей тишины пошел к профессору. А за ним, как тень, как привязанный, потянулся Кучмиенко. Это было так неожиданно, что студенты не шевельнулись, ожидая, чем закончится столь комичная ситуация. Проректор - тихий, спокойный человек - в смущении протирал очки, а ленинградский гость, видимо уверенный, что Карналь именно этот высокий и гордо-чубатый, загодя радуясь своей проницательности, спросил насмешливо идущего впереди, сгорбленного, расцвеченного румянцем неловкости:
- Вы тоже ко мне?
- Я Карналь, - сказал истинный Карналь.
Пророков нельзя ни смутить, ни устыдить. Профессор мигом накинулся на Кучмиенко: