- Петр Андреевич, неужели вы могли так подумать? - Совинский прижал руки к груди.
- Я даже не успел вас предупредить, что это временное помещение, спокойно пояснил директор. - Все остальное мы делаем капитально, подключаем цехи, устанавливаем там аппаратуру, оборудовали специальные помещения для машин по обработке первичной информации, а вычислительный центр разместили тут, чтобы не терять времени, пока соорудим специальный корпус. Тогда машины перенесем туда - это займет какую-нибудь неделю, пусть месяц, но ведь зато мы выиграем целый год! Мы уже подсчитали, что это даст нам экономию...
- У вас, вижу, все временное, - вздохнул Карналь, - помещение, цехи, теснота, наш Совинский...
- Я не давал вам оснований, Петр Андреевич, - оскорбился Совинский, но его опередила Анастасия:
- Он с радостью вернулся бы к вам, лишь бы вы его пригласили.
- Пригласил? А откуда вы знаете, чего хочет Совинский?
- Ну, я... Я приехала еще вчера и... В конце концов, журналистка я или кто? Журналисты должны кое-что знать, как и ученые, кстати.
- Кое-что - это мне правится, - засмеялся Карналь. - Только что директор прекрасно проиллюстрировал эту истину. Я бежал отсюда, как мальчишка, поддавшись эмоциям, а следовало бы отдать преимущество информации. Так что вернемся к импровизированному вычислительному центру и дадим возможность нашей милой корреспондентке сделать вымечтанный ею снимок? Но с одним условием. Публиковать его только через год рядом с новым снимком в новом вычислительном центре. Подпись: "Так начиналась НТР".
- Еще лучше: "И так начиналась НТР", - засмеялся директор.
- Согласны на наши условия? - спросил Карналь Анастасию.
Она молча кивнула.
- А теперь пойдем - не столько для пользы дела, сколько для директорской перестраховки. Все же можно будет сослаться: тут был сам Карналь, он сказал, он одобрил, он не возражал. Правду я говорю, директор?
- Некоторые элементы перестраховки, конечно, налицо, - охотно признал директор, - иначе какой же из меня администратор? Указания и советы - вещь ценная, но и авторитет... Живу министерствами, Госпланом, высокими инстанциями и высокими людьми.
- Я тоже немного директор, все знаю, - согласился Карналь. - Вот у Совинского жизнь легкая. Захотел - бросил наши машины, сбежал к вам. И всем говорит: Карналь выгнал.
- Никому не говорил, - подал голос Совинский.
- А заявление печати?
- Это я выдумала сама.
- Все равно эту проблему стоит обсудить. Совинский о себе никогда ничего не скажет, знаю наверняка, так, может, вы поможете нам с Алексеем Кирилловичем? Хотя бы в поезде, имея некоторое свободное время.
- К сожалению, я не могу ехать с вами в одном поезде.
Карналь молча развел руками, мол, ничего не поделаешь: если человек не может, так не может. Но Анастасия, сама не зная почему, разозлилась на тихого Алексея Кирилловича и неожиданно для самой себя сказала:
- Потому что мне запрещено ехать вместе с вами.
- Запрещено? Разве я диктатор или император какой? Кто мог вам запретить?
- Ну, - Анастасия смутилась, - не кто, а просто - запрещено.
- Ага, возрастной барьер. Поезда для молодых и для ветеранов. Сто десять миллионов учеников и студентов и сорок миллионов пенсионеров.
Директор, который не знал Карналя, никак не мог понять: шутит он или говорит всерьез. Всех выручил Алексей Кириллович. Выдвинувшись на привычную для себя позицию, то есть на линию плеча академика, и склонив набок голову, он словно бы небрежно, но в то же время виновато сообщил:
- Это я не рекомендовал Анастасии ехать в одном с вами вагоне, Петр Андреевич.
- Заботясь прежде всего о состоянии моих финансов, - добавила Анастасия.
- Так у вас тут целый заговор? - к Карналю впервые за много дней возвращалось хорошее настроение. Он еще и сам не мог объяснить, чем это вызвано, но с радостью поддавался такому состоянию души, он как будто молодел здесь среди этих молодых (даже директор был моложе него по меньшей мере лет на десять!), в этом помещении, сама временность которого указывала на будущие перемены к лучшему. - Вытаскиваете меня сюда, обрекаете в поезде на одиночество, пугаете неустроенностью и временностью. Директор, как вы на это смотрите? Надеюсь, вы не отказываетесь ездить в вагонах СВ, как эти молодые люди? Очевидно, нам с вами вдвоем нужно сфотографироваться возле моих машин в знак общности интересов и еще чего-то там. Где нам стать, милая Анастасия, и как держаться?
- А я уже сфотографировала, - сказала Анастасия.
- Как это? - не поверил академик. - И мы не позировали?
- Разве вы любите позировать?
- Раз ношу звание академика, значит, уже позирую, если хотите. Куда еще мы должны пойти, директор? Я бы хотел посмотреть, как все выглядит в цехах. А потом еще надо заскочить в обком. Вы еще не сообщили о моем приезде?
- Я не знал, надо ли.
- Попросимся в гости нежданно-негаданно. Не прогонят? Надо же вас если не отругать, то по крайней мере похвалить.
Обычно выезды в области неминуемо сопровождались соответственным чествованием, которое Карналь выносил с трудом. Но неписаные правила уважения и внимания к высокому гостю действовали так же постоянно и неуклонно, как законы природы. Карналя встречали, возили, к его словам прислушивались, при отъезде его непременно провожали либо те же, кто встречал, либо более ответственные товарищи, чтобы опять-таки засвидетельствовать свое почтение к его имени, положению и, если хотите, к науке, ибо академик - как бы живое воплощение пауки, ее всемогущества и непостижимости.
В тот вечер Карналя провожали на вокзал - кроме директора завода и Совинского - секретарь обкома по промышленности, работники Министерства черной металлургии, оказавшиеся здесь, - все люди солидные, сдержанные, внимательные, все старались говорить о чем-то постороннем, необязательном, было немного шуток, немного анекдотов, немного воспоминаний, академика приглашали осенью на уток, а то и на кабана - их развелось в лесах вокруг Днепродзержинского моря видимо-невидимо, сожалели, что гость так быстро уезжает, и в то же время невольно каждый тайком бросал взгляд на большие вокзальные часы, удивляясь, как медленно минутная стрелка ползет по циферблату. Карналь тоже поглядывал на часы и тоже с нетерпеливой злостью следил за стрелкой, от которой зависела свобода и его собственная, и всех этих почтительных, приятных, гостеприимных, но страшно замученных обязанностями людей, каждый из которых в глубине души скрывает тот же вопрос, что и он, Карналь: когда же наконец поезд тронется?
И вдруг Карналю расхотелось уезжать отсюда, возникло несерьезное желание задержаться хотя бы на день, спрятаться от всего света, уединиться, забыть о своих вечных думах, о своем состязании со временем, о дикой мешанине проблем, в которых запуталась его жизнь. Желание было настолько острым, что он чуть не попросил Алексея Кирилловича забрать из вагона их портфели, и, может, сделал бы это, если б не был окружен внимательными, солидными провожатыми, которые никогда не поняли бы его душевного движения и, промолчав сегодня, впоследствии при случае не удержались бы от слов удивления, а то и осуждения.
Глупое, мальчишеское желание возникло у Карналя из-за того, что он увидел, как по перрону почти бежит Анастасия. Неожиданно и приятно нарушался вековечный ритуал мужских провожаний. Сколько он помнил, его всегда вот так провожали к поездам или к самолетам только мужчины. Никогда ни единой женщины, словно бы наука, которую он представлял, была заказана женщинам, хотя в действительности ею занималось, кажется, не меньше женщин, чем мужчин, и часто Карналь убеждался, что женский ум в этой сложной отрасли духовной деятельности человечества отличается намного большей гибкостью и точностью. Женщинам не всегда хватало упорства и настойчивости, они избегали (даже, можно сказать, пугались) проблем слишком общих и неопределенных, зато охотно бросались туда, где нужна была интуиция, предчувствие, улавливали самое незаметное, самое топкое, никогда не боясь переступать грань невероятного. Помимо этого, женщины (а там, где работал Карналь, были только молодые женщины, ибо и сама кибернетика принадлежала к наукам самым молодым) как бы облагораживали суровое мужское общество, вносили в него благородство, утонченность, ту высокую нервность, которая не допускает равнодушия и заставляет каждого изо всех сил бороться с приступами посредственности, выдавливать ее из себя до последней капли.