- Ага, прекрасный день! - крикнул он через стол отцу. - А когда в один прекрасный день к тебе явится твой бывший друг и сообщит, что у тебя есть шанс попасть в число так называемых некоторых? Кому охота быть некоторым? Тогда уж лучше записаться в общую и спокойную категорию, которая определяется словами: "И многие, многие другие".
- Ты там не удержишься, - заметил Совинский. - Не такой у тебя характер.
- Слыхали? - с притворным испугом вздохнул Юрий.
- Что-то я не пойму, - пожаловался Кучмиенко еще как бы шутя, но уже и не без тревоги в голосе, он-то знал способности своего сына и мог ждать от него чего угодно.
- У Юрия проявились некоторые признаки тренированной неспособности, пояснил Совинский.
- Тренированной неспособности? Это что?
- Привычка выполнять однообразную работу и утрата способности решать уникальные, проблемные ситуации. - Совинскому понравилась его роль, он играл ее со все большим удовольствием. - Иначе это называется технологическим кретинизмом.
- Могу для наглядности привести пример, - вмешался Юрий. - У хирургов. Операция прошла блестяще. К сожалению, пациент умер. Так же и у нас: наше объединение самое передовое. К сожалению...
- Что "к сожалению"? - рассердился наконец Кучмиенко. - Какие могут быть "к сожалению"? Мы на переднем крае прогресса... Я со всей решительностью... Конечно, есть недоделки, не все ладно с руководством. Например, общественность небезосновательно интересуется, правда ли, что академик Карналь сказал, что все внимание и энергию нужно сосредоточивать лишь на тех машинах, какие могут иметь перспективу получения Государственной премии. И правда ли, что наше объединение выпускает некоторые машины, которые на практике применять невыгодно. И правда ли, что академик всех подчиненных называет рабами: мол, я дал идею, а вы воплощайте!
- "Рабы - не мы!" - засмеялся Юрий.
Но Людмила, до сих пор молчавшая, вцепилась в Кучмиенко:
- Погодите. Я ничего не понимаю. Это что?
- Сигналы, - беззаботно пожал плечами Кучмиенко.
- И конечно, анонимные, - подсказал Юрий.
- Мы не можем пренебрегать никакими сигналами трудящихся, - важно пояснил Кучмиенко.
- Но ведь, - Людмила побледнела, у нее пересохло в горле. - Но вспомните, что сказано про анонимки с очень высокой партийной трибуны. Решительно осуждены.
Кучмиенко сделал такой жест, точно хотел похлопать Людмилу по щеке. Дотянуться не мог - показал, как он это сделал бы, если бы сидел ближе.
- Трибуна, Людочка, высокая, а мы практики повседневные.
- В древнем Риме самый знаменитый анонимщик был слеп от рождения, подал голос Совинский. - И я лично не вижу разницы между теми, кто пишет анонимки, и теми, кто их читает, - твердо сказал он. - И те, и другие слепы, ослеплены. А ослепленность - это самое тяжелое.
Кучмиенко встал. Монументальный и угрожающий. Этого он уже не мог простить, тут неуместными были шутки, разговор приобретал остроту, зато становился откровенным, и уж тут он, Кучмиенко, считал себя непревзойденным.
- Юноша! - воскликнул он. - Я мог бы вам быть дедом.
- Мой дед сгорел в танке под Запорожьем, - тихо сказал Совинский.
Кучмиенко сел. Не потому, что был свален словами Совинского. Приходилось переходить к позиционным боям. Кучмиенко выпил немного вина, основательно закусил и, еще не прожевав, трагично заявил:
- Я тоже мог сгореть в танке в Брянских лесах! И тем, что я сижу среди вас, я обязан лишь своему врожденному уму. Вы не знаете, что такое фронт и какие ситуации там возникали каждый день и каждый час, а то и каждую минуту... Попытайтесь вообразить себе такую картину. Наш полк занимает позиции в лесу над широким заболоченным яром, на той стороне яра, на возвышенности, укрепились фашисты, сидят там уже три месяца, сковырнуть их нечем - техника через болото пробраться не может, а пехота - что пехота? Ну, и тогда появляется какой-то волюнтарист, посылает на штурм целую пехотную роту, ее поддерживает авиация, артиллерия, все наземные и воздушные силы приводятся в движение, рота перебирается через болото, врывается на фашистские позиции, закрепляется на плацдармике и... фашисты берут ее в петлю. Окружают - и ни шагу! День, два, три пробираются к той роте - ничего не выходит. А там уже ни боеприпасов, ни продовольствия, ничего! Вызывают танкистов, саперов. Прорваться к пехоте, вывести тех, кто там остался живой, из окружения. Но не просто вывести, а попытаться пробить к плацдарму проход, горловину, расширить ее, может, бросить туда подмогу. На танки взять боеприпасы, провиант. Приказ! Спрашивают танкистов: "Пройдете?" Отвечают: "Пройдем!" Ну... А меня вызывают и приказывают доставить провиант окруженным. Как интендант я лично ответственный. И я сажусь на танк среди коробок и пакетов, среди цинок с патронами и ящиков с ручными гранатами. Докатываемся до того болота, я стучу танкистам в башню, кричу: "Вы там попрятались, а меня слижет первой же очередью! Пусть уж танковый десант, автоматчики сидят здесь, им надо пробиваться на подмогу своим, а я что? С пистолетом ТТ против автоматов? Консервы везу. Разве консервы сами не доедут?" Танкист вымелькнул из люка, показывает - катись! Скатился я с танка, а через минуту в него прямое попадание фашистского снаряда, трах-бах, пламя, конец! Ни одна живая душа не вышла из того танка... А сколько таких боевых эпизодов мог бы я привести! Не вам меня учить, юноша, не вам.
- Простите, - сказал Совинский. - Я погорячился. И вообще... недостаточно точно выразился.
- А я не терплю неточностей, - запальчиво воскликнул Кучмиенко. - Я привык, знаете ли, к точным, безошибочным утверждениям и четким, сбалансированным высказываниям. Таким родился.
Наверное, эта слишком серьезная перепалка все-таки не входила в планы Юрия. Он попытался сбить отца с торжественного тона:
- Иван говорит, что где-то слышал, будто мы собираемся выпускать компьютеры для забивания "козла".
- Включи самовар, Юка, - попросила Людмила.
- У вас есть электрический самовар? - поинтересовалась Анастасия.
- Нам подарил его академик Карналь, - охотно объяснил Юрий. - Если бы не академик, вы думаете, я бы его достал? Теперь электрический самовар намного труднее купить, чем поллитровку "Экстры".
Только что Кучмиенко боялся осмеяния, теперь, напротив, не хотел, чтобы их разговор на серьезные темы скатился до каких-то двусмысленных шуточек.
- Я бы не советовал вам смеяться над нашей торговлей! - строго изрек он.
Но тут не стерпел даже Совинский:
- А почему бы и нет? Я иногда жалею, что не умею посмеяться, хотя еще малышом страшно завидовал одному гомеопату за его способность к смеху. Ох, и смеялся же!
- Что-то новое! Никогда не слышал от тебя про гомеопата, - удивился Юрий.
- Да он, как всегда, выдумывает, - улыбнулась Людмила.
- И ничего не выдумываю, - обиделся Иван.
- Но почему же я ничего не слышала про твоего гомеопата? - не отставала от него Людмила.
- Потому что случая не представлялось, чтобы рассказать... Это было давно, еще в моем родном городе. Там у нас все больше рабочие: горняки, металлурги, машиностроители. Одна центральная улица тянется через весь город, на ней какие-то высокие красные цветы, не знаю названия, цветут с весны до самой осени, народ любит гулять после работы, мальчишки тоже там крутятся, вот и я там вертелся с пяти лет. Тогда впервые и увидел гомеопата. Не знал даже, что это за слово такое - гомеопат. Думал, иностранец или что-то в этом роде. А он появлялся почти каждый вечер на центральной улице, катил в огромной открытой трофейной машине, полной молодых красивых женщин, сидел впереди рядом с водителем, большой, чернобородый, ежеминутно оборачивался к женщинам, хохотал беспрерывно вместе с ними, и все было так роскошно: и машина, и женщины, и его борода, и его зверский хохот! Он катался каждый вечер до темноты, кружил и кружил по главной улице, вызывая зависть у малышей, у детворы. И вот тогда я подумал: надо смеяться, как тот гомеопат, чтобы жить радостно, весело, беззаботно...
Кучмиенко вылез из-за стола, наконец поняв, что ему нужен если и не постамент, как памятнику, то, по крайней мере, простор, чтобы он мог продемонстрировать весь неисчерпаемый арсенал своих округлых, неповторимых, властных и уступчивых жестов.