Карналь подошел к Юрию, взял за мокрую сорочку, заглянул в глаза, тряхнул его так, что с него посыпались брызги, как с мокрого щенка.
- Прекрасно, мой дорогой зятек. Мне всегда нравилось, что ты помнишь хорошие старые песни. Но эти песни пелись не просто так. Они понуждали к действию. Требовали действий.
- Действии? Каких? А я тут к чему?
- Очень к чему. Иди и ищи!
- Я? Искать?
- Да, ты. И сейчас же! Иди и ищи всех! И не возвращайся без них! Понял? А я тут подожду. Уберу, поставлю на место перегородку, приведу все в порядок.
- Но я могу долго искать, - с угрозой в голосе произнес Юрий.
- Не страшно. На это порой тратится вся жизнь, мой мальчик!
Карналь почти вытолкал Юрия на площадку, послушал, как тот неохотно спускается по ступенькам, вернулся в комнату и вышел на балкон. Киев лежал за Днепром на сонных круглых холмах, а над ним неслышно плыли золотые шапки соборов, задумчивые и таинственные, как целые века.
Карналь вздохнул и принялся наводить порядок в квартире.
9
Набережная. Точная геометрия улиц. Фонари - как развешанные маленькие солнца с чужих галактик. Призрачный свет пытается пригасить память, но ночь возбуждает ее, бьет в нее темнотой. Все знакомо словно бы с сотворения мира: зеленая трава газонов, серые столбы, бессильно повисшие провода, темная вода залива, белые пески на острове, далекое плывучее золото киевских соборов.
Людмила вздрагивала не от прохлады, ночь была теплая. Анастасия ее успокаивала:
- Все будет хорошо.
Они шли впереди, мужчины сзади. Охрана, почетный эскорт. Пошли сразу к мосту Патона.
Юрий, прокравшись с другой стороны, вскочил в дом тотчас, как они пересекли улицу. Незамеченный, прыткий, бодрый от дурацкого купания. Прыгнул в воду просто из озорства: кто-то увидит, поднимет переполох. Но запал пропал зря, только и добился, что пришлось мокрому бежать через всю Русановку. Он еще не знал, какая неожиданность ждет его дома, и в мыслях не держал, что придется в тех же мокрых брюках бежать назад разыскивать Людмилу.
Бежал после невеселого разговора с Карналем, злой на себя, на весь свет.
Те уже шли от моста Патона к другому мосту, шли по-прежнему: женщины впереди, мужчины позади.
- Люка! - позвал издали Юрий, прячась в тени дома. Отступления не было - дома ждал строгий тесть.
- Кажется, кто-то зовет? - остановилась Анастасия.
- Это Юрий, - сразу узнала Людмила. - Юка, ты? Где ты?
- Я здесь, - откликнулся из темноты. - Давай сюда.
Людмила беспомощно огляделась.
- Он в таком состоянии. Простите, я пойду, - сказала она.
Кучмиенко было двинулся за нею, но она сдержала его чуть заметным движением руки:
- Я вас прошу. Не надо. Пусть завтра. А сегодня... не надо. Мы помашем вам с балкона.
Кивнула всем, побежала через дорогу.
- Вот и все, - вздохнул Совинский. - А виноват я. Не было бы меня, и...
- Все в порядке, - успокоил его Кучмиенко. - Они оба очень приличные молодые люди. Я знаю Людочку так же, как Юрия, можете мне поверить. Маленькое недоразумение, а у кого их не бывает? Зато я неожиданно познакомился с вами, Анастасия, и больше узнал вас, Иван. А разве это не прекрасно?
Ему никто не ответил. Немного подождали, не вернутся ли Людмила и Юрий, но те, видимо, пошли домой.
- Что будем делать? - спросила Анастасия.
- Я пойду в гостиницу, - сказал Совинский. - Это же рядом. Я дома, а вот вам...
- Не беда, у меня машина, - Анастасия помахала сумочкой.
- Завтра я позвоню, - пообещал Совинский.
- После двух я в редакции.
Совинский пожал руку Анастасии, попрощался с Кучмиенко, пошел, не оглядываясь.
- Такое холодное расставание, - удивился Кучмиенко.
- А что же нам - слезы лить или рвать на себе одежду? Я, кажется, буду вынуждена подвезти вас домой. Уже никакого транспорта...
- Если вы будете так любезны. Я не подумал. Мог бы задержать машину.
Они пошли через улицу к площадке, где Анастасия оставила свои "Жигули". Шли, разделенные расстоянием, Анастасия была совершенно спокойна, а у Кучмиенко все играло на сердце. Даже случайности служили ему! Может, один раз попытался Карналь высвободиться из рук своего неразлучного спутника, но не удалось ему, и теперь торжествовать будет все-таки он, Кучмиенко, предусмотрительным всегда везет. Они живут беззаботно и весело, им все само плывет в руки, рано или поздно. Когда-то, когда Полина еще была жива, они решили любой ценой в точности воссоздать всю обстановку, которая была в квартире Карналя: мебель, ковры, посуду, стекло, фарфор - и впрямь, вскоре им удалось это сделать. Но Карналь привез из Франции подаренную ему какими-то дурными капиталистами, вообще говоря, не очень-то щедрыми на широкие жесты, севрскую вазу, исполненную в какой-то загадочной технике. Фарфор, а вид такой, точно она покрыта эмалью. Полина была в отчаянии никто ведь и не слыхивал о таком. Фарфор и эмаль? Невероятно! Но Кучмиенко был спокоен. Если что-то в природе есть в одном экземпляре, то должно быть и в другом. Непременно. Даже бог, как известно, заскучал в одиночестве и призвал к жизни своего антипода - черта. Ученые нашли антимир. Какой-то американец даже поймал античастицу, перегнав через специальные устройства целое озеро воды. Кучмиенко нашел-таки похожую вазу! Не севрскую, не из Франции, а нашу, императорского петербургского завода, зато сделанную русскими мастерами и ничем не хуже иностранной, а даже лучше. Сам Карналь это признал...
Машина стояла прямо под Людмилиным балконом. Снизу даже видно было, как по комнатам кто-то бродит. Наверное, Людмила или Юрий. Убирают, забыв помахать с балкона? Можно бы их позвать, но Анастасия приложила палец к губам, отперла дверцу, завела мотор, поехала, почти не поддавая газа. Если бы Карналь вышел в это время на балкон, он увидел бы Анастасию, и все, наверное, произошло бы не так, как произошло, но он не вышел, а стоял у двери квартиры и слушал, как по ступенькам поднимаются Люда и Юрий. "Жигули" между тем тихонько отъехали от дома. "Я был рядом с сердцем твоим, но отдалился".
Анастасия включила освещение салона, может, надеялась, что Совинский из окна своей гостиницы посмотрит на шоссе, увидит машину, узнает, а может, хотела светом отгородиться от Кучмиенко, которому больше не сказала ни слова.
Машина, точно золотистый бумажный фонарик, катилась по мосту Патона. Ночные милиционеры улыбались красивой водительнице. Золотистый фонарик катился дальше, на тот берег, к киевским холмам, к парковой аллее, к пылающему золоту лаврских церквей, которые как будто возносились в тихую темноту.
- Вам куда? - возле Аскольдовой могилы спросила Анастасия.
- Езжайте прямо. Обо мне не беспокойтесь. Вы же домой?
- Очевидно.
- Я там и выйду. Мне недалеко. Я в центре.
- А откуда вы знаете, что я живу в центре? - удивилась Анастасия.
- Такая красивая молодая женщина должна жить только в центре, довольно засмеялся Кучмиенко.
- Самые красивые киевские девушки живут как раз в новых районах. В центре преимущественно академики и иные выдающиеся ученые, а они молодыми бывают редко. Разве что их внучки.
- Власть - горька, властвовать - ужасно, - вздохнул Кучмиенко.
- Это вы что, из собственного опыта? - вежливо поинтересовалась Анастасия.
- Только наблюдательность.
Анастасия не поехала прямо, а свернула на Печерск. Для Кучмиенко город всегда был сплошной скукой. Все эти подсвечивания прожекторами архитектурных памятников - детские игрушки. Он считал себя человеком слишком серьезным, чтобы утешаться какими-то блестками. Конечно, если это нужно для заманивания иностранных туристов, то пусть, а так он - против. И вообще против всего, что не согласовали с ним. К сожалению, несогласованностей становилось все больше. Кучмиенко удивлялся, возмущался, пробовал протестовать, но все тщетно. По правде говоря, протестовать он начал с некоторым опозданием. Поначалу старался и сам не отставать. Так сельский пес, выскочив из-под ворот, гонится за автомашиной в надежде не отстать, а то и опередить, когда же убедится, что усилия его тщетны, начинает хватать зубами колеса, а если и это не удается, бессильно и яростно лает вслед. Для Кучмиенко все жизненные перемены как бы воплощались в Карнале. Они знали друг друга тридцать лет. Из них первые десять Кучмиенко был впереди, и он был добрый, щедрый, великодушный, подавал руку помощи, а если и критиковал своего товарища-неудачника, то только для его же пользы. Тогда в мире господствовал мир и порядок, планеты вертелись по точно определенным силами притяжения орбитам, насилие применялось для борьбы против еще большего насилия (и побеждало, черт побери! Побеждало, что бы там сегодня ни говорили все эти чубатые мальчишки!), в науке торжествовали принципы и указания. Надо было продвинуть вперед экономическую теорию - пожалуйста. Запутались языковеды со своими суффиксами и префиксами - распутали. Забыли некоторые так называемые ученые, как доят коров, бросились исследовать какую-то бессмысленную мушку-дрозофилу - вернули их к коровам! Доверие оказывалось тому, кому оно должно было оказываться, остальных тоже не обижали, давали возможность трудиться на соответственных уровнях. Во всем был уровень, а уровень в жизни - самое главное. Но это было когда-то, не теперь. Может, и теперь существует уровень в жизни, но он какой-то неопределенный, все сметалось, перепуталось угрожающе и недопустимо, убедиться в этом легче всего на примере того же Карналя! Был он человек как человек - и вдруг понесло его выше, выше, выше! Куда, зачем, по какому праву? Кучмиенко не успевал, отставал все больше и больше, несмотря на все его отчаянные попытки удержаться уж если не выше него, то хотя бы на том же уровне. Но куда там! Не спрашивают, не советуются, не подпускают, не слушают. Подсвечивают Карналя со всех сторон, как эти киевские соборы, как дворцы, как обелиски Славы.