Я добираюсь до дома Спейков, ни в одном окне свет не горит, все спят. Я вхожу в дом, иду к своей комнате, но внутрь не захожу. Становлюсь на колени и смотрю в замочную скважину — там Иоганн, какой-то удивительно большой, но при этом такой же, каким и был. И рядом с ним я. «Что мы будем делать с нашей конечностью?» — спрашивает он. «Ты бесконечен», — отвечаю ему. Я нащупываю рукой бесконечность у него между ног, мне никогда не удавалось так нащупать бесконечность субстанции, а потом эта бесконечность входит в меня. И в тот момент, когда мне кажется, что я весь заполнен его бесконечностью, у меня перед глазами остается лишь замочная скважина — и сквозь нее я не вижу себя рядом с Иоганном — там одна лишь пустая кровать.
Смена увиденного потрясает меня; я встаю и вхожу в комнату. Ложусь спать.
Иногда мне хочется увидеть во сне Клару Марию. Я не хочу видеть ее наяву, я не хочу видеть, как она просыпается утром, я не хочу видеть, как она смотрит на Теодора, чтобы понять, проснулся он или все еще спит, я не желаю знать, хочет она быть вдали от него или хочет постоянно быть рядом с ним, я не хочу знать, противен ей запах его тела или же, когда он в отъезде, она постоянно кладет рядом с собой что-нибудь из его одежды и время от времени подносит этот предмет одежды к носу, я не хочу видеть, как она встает с кровати, я не хочу видеть, как ходит босиком по комнате, я не хочу видеть, как она моется, как садится потом перед зеркалом, глядя прямо в свои зрачки, не желая рассматривать выражение своего лица, я не хочу видеть выражение ее лица, я не хочу знать, грустно ей или весело, и она глядит себе в зрачки, потому что в них есть нечто, что находится вне горя и вне радости, и это нечто печальнее и радостнее и того, и другого, я не хочу видеть, как она проводит гребнем по длинным волосам, на которые падают солнечные лучи, я не хочу видеть, как она смотрит на облака, отражающиеся в зеркале, я не хочу видеть, как они с Теодором завтракают, я не хочу слышать, о чем они говорят, да и не хочу знать, разговаривают ли они вообще, я не хочу видеть, как она, засучив рукава, приступает к мытью посуды, когда он выходит из дома, я не хочу видеть, как потом она поднимается наверх, в комнаты на чердаке, останавливается у окна и долго смотрит куда-то за улицу, за дома, за город, за конечную точку горизонта, я не хочу видеть, как она оставляет окно открытым, подходит к кровати, кладет локти на колени, подпирает голову ладонями, ее волосы падают ниже колен, ветер раскачивает занавески, загибает простыни, и все-таки в этой комнате все так же мертво, как и в моей, я не хочу знать, почему она часами сидит, замерев в этой позе, я не хочу знать, что именно мучает ее в эти моменты — то, что у нее нет детей, то, что она предполагает, что у нее никогда их не будет, или ее мучает бессмысленность существования, я не хочу знать, причиняют ли ей боль прочитанные книги, я не хочу знать, причиняют ли ей боль мысли, от которых она не может освободиться, которыми ей не с кем поделиться, как будто проглоченные иголки протыкают желудок; потом она слышит стук в дверь, она знает, что это молочница, она вытирает глаза, сбегает по лестнице, тянет за ручку, открывает и берет две бутылки молока. Я не хочу видеть, как она со вздохом входит в комнату с музыкальными инструментами, тянется к каждому из них, но это только полудвижение, это всего лишь попытка, и она отдергивает руку, возвращает с полпути обратно к телу, я не хочу знать, звучит ли в те моменты в ее ушах эхо произведений, сыгранных когда-то. Затем она выходит из комнаты, идет за покупками, я уверен, что она постоянно покупает какие-нибудь сладости, инжир и изюм, мед и клубничное варенье, но я не хочу этого знать, я не хочу знать, как она бродит по дальним улицам, доходит до предместий города, как до потери сознания спрашивает себя, кто она, и отвечает, что она Клара Мария, потом она собирает листья и рассовывает их по карманам, если сейчас осень, а если весна — то полевые цветы, а потом она возвращается домой и перед тем, как войти, вспоминает, что там, за городом, забыла инжир, мед и клубничное варенье, я не хочу видеть, как она переступает порог, а из угла комнаты на нее глядит Теодор, который говорит ей: «У тебя нос покраснел», а она думает: «И пальцы замерзли», но не прикладывает их к его щекам, а подходит к книжным полкам, трогает одну за другой книги и вспоминает нашу игру, но я не хочу знать, произносит ли она по одному предложению из каждой книги, переходя от одной к другой, я не хочу видеть улыбку на ее лице, когда она играет в эту игру, и не хочу видеть, как она печалится лицом, когда осознает, что улыбается, когда вспоминает, что именно вызывает эту улыбку, а потом берет книгу, это «Анатомия меланхолии», книга сама открывается на том месте, где ее открывали и перечитывали чаще всего, и читает: «Я вижу живую смерть, изрезанное, окровавленное, умерщвленное тело, замедленный или прерванный ритм, стертое или пустое время, уничтоженное болью». Я не хочу знать, ни что она любит, ни что ненавидит, я не хочу знать, на что она надеется и чего она боится, я не хочу видеть, пробуждается ли у нее вечером желание быть с Теодором или ей противно, что она вообще спит рядом с ним, я не хочу видеть, приятно ли ей, когда она обвивает его ногами или она делает это с омерзением и отвращением, а может быть, их тела далеки друг от друга, а души — еще дальше. Я не хочу знать, вспоминает ли она меня в те моменты, помнит ли ту ночь в комнате, на кровати, когда она спрашивала меня, можно ли понять что-то с помощью осязания, обоняния, слуха и зрения, я не хочу знать, что было, когда она впервые почувствовала запах спермы Теодора, вспомнила ли она запах моей спермы той ночью и подумала ли она, что тем вечером я солгал ей, а еще больше себе, потому что пожелал ее и преходящего в ней. Я не хочу видеть, как она борется с бессонницей, не хочу видеть, как она пытается уснуть. Я хочу видеть ее спящей. И я вижу, как она спит, повернув голову навстречу наступающему сну, и я представляю себе ее сны. Я хочу, чтобы в ее снах было много синего цвета, я хочу, чтобы ее мечты пахли только что надоенным парным молоком. Не знаю почему, но только цвет и запах ее снов важны для меня, и то, что в них происходит, совершенно не имеет значения, когда я представляю ее сны, мне безразлично, что именно я вижу, а я вижу, что Клара Мария держит в левой руке пепел, а правой сдавливает голову рыбы так, что та открывает рот и Клара Мария высыпает пепел в пасть рыбы, а потом глотает рыбу и начинает тонуть в небе, я не обращаю внимания на длинную веревку, концы которой она завязывает на шее двух тел, они совершенно одинаковы и полностью идентичны моему телу, затем она снимает с себя свое тело и начинает такая, как есть, бестелесная, ходить по веревке от одной моей головы к другой и обратно. Для меня важно только, чтобы эти сны начинались в синем цвете, продолжались в красном и исчезали в запахе только что надоенного парного молока. И так каждое утро, когда я просыпаюсь, когда я пытаюсь вспомнить, что мне снилось в короткие часы сна, когда я осознаю, что не могу вспомнить, я начинаю представлять ее, я вижу, как она поворачивает голову к стене и видит сны в голубом.