Монтескье
Ваши последние слова, Макиавелли, отнюдь не вывели меня из равновесия, и я внимательно слушал вас. Не хотите ли выслушать меня и позволите ли говорить с той же откровенностью?
Макиавелли
Я умолкаю и с молитвенным молчанием внимаю тому, кого именовали законодателем народов.
Монтескье отвечает: политика обязана основываться на принципах морали — восстановление деспотизма в условиях развитого правового государства невозможно.
Монтескье
Ваши мысли, Макиавелли, не новы для меня, и если я сейчас в некотором замешательстве по поводу того, как вас опровергнуть, то не потому, что вы смутили мой разум, а потому, что мысли ваши, верны они или неверны, лишены всякой философской основы. Я, конечно, понимаю, что вы в первую очередь политик, а не теоретик, и факты вам ближе, чем теории. Но все же согласитесь: в том случае, когда речь идет о правлении, следует ориентироваться на принципы. В своей политике вы не оставляете места ни морали, ни религии, ни праву. На устах у вас всего два слова: власть и коварство. Если ваша система ограничивается разъяснениями того, что власть играет большую роль в делах человеческих, что хитрость — качество, необходимое государственному мужу, то судите сами: все это истины, не нуждающиеся в доказательствах. Но если вы делаете насилие принципом, а коварство максимой, если при составлении законов вы вообще не берете в расчет гуманность, тогда право тирании есть не что иное, как право диких зверей, поскольку звери тоже сильны и ловки, и действительно не знают другого права, кроме грубого насилия. Но мне не верится, что вы заходите так далеко в своем фатализме: вы ведь признаете существование добра и зла. Вы исходите из того, что добро может вытекать из зла и что можно творить зло, если может получиться что-то хорошее. То есть вы не утверждаете: само по себе хорошо нарушать слово, хорошо прибегать к подкупу, преступлению, убийству. Вы говорите: можно предать, если это полезно, убить, если это необходимо, завладеть достоянием ближнего, если это выгодно. Добавлю сразу, что в вашей системе это допустимо только для государя и только в том случае, если речь идет о его интересах или же интересах государства. Следовательно, государь имеет право нарушать свои клятвы; он может потоками проливать кровь, чтобы добиться власти или удержать ее; он может грабить тех, кого чтил, он может ниспровергнуть все законы, издать новые и вновь преступить их; он может расточать государственную казну, подкупать, вымогать, карать и постоянно преследовать.
Макиавелли
Но разве не говорили вы сами, что в государстве, управляемом деспотически, государь необходим, добродетель излишня, чувство чести опасно, что требуется слепое послушание и государь погибнет, успокоившись хоть на минуту? [15]
Монтескье
Конечно, я сказал это. Но когда я, подобно вам, констатировал внушающие ужас условия, при которых может существовать тирания, то делал это, чтобы заклеймить ее, а не возвести на пьедестал. Я делал это, чтобы внушить моему отечеству отвращение к ней, чтобы его глава никогда не склонилась под ее ярмом. Как можете вы не понимать, что насилие представляет собой всего лишь исключение в закономерном развитии человеческого общества, что величайшие тираны вынуждены искать себе оправдание в идеях, весьма далеких от теории насилия. Все угнетатели ссылаются не только на свою выгоду, но и на обязанность. Следовательно, само по себе учение о выгоде так же бездоказательно, как те средства, что вы используете для его обоснования.
Макиавелли
Тут я позволю себе вас прервать. Вы придаете выгоде определенное значение, а этого довольно, чтобы оправдать любую политическую необходимость, не согласующуюся с правом.
Монтескье
Вы ссылаетесь на государственные интересы. Но согласитесь, что я не могу выдвигать в качестве основы общества то, что его разрушает. Во имя выгоды государи и народы, как и отдельные граждане, способны только на преступления. Вы говорите: государственные интересы. Но как могу я судить, зачем нужна государю та или иная несправедливость? Разве нам не известно, что государственные интересы слишком часто оказываются интересами государя или его развратных фаворитов? Я избегаю подобных заблуждений, положив в основу общества право, поскольку право устанавливает границы — границы, преступить которые не смеет личная заинтересованность.
А если вы спросите меня, что есть основа права, то я отвечу вам, что это этика, заповеди которой ясны и однозначны, поскольку содержатся во всех религиях и запечатлены сверкающими буквами в совести человеческой. Из этого чистого источника должны проистекать все гражданские, политические, экономические, международные законы.