Не стерпел тестюшка измены, вломил “по самое не балуй”, силы , силы богатырской не размерив: нос зятюшке в запале набок свернул, ногу в трёх местах переломил и так, по мелочи.
Слёг Кулешман.
Танюшке его жалко до слёз: хоть и силой взял, а всё муж, отец Марусенькин. Притерпелась, любить научилась. Душа-то у Кольки добрая.
Ухаживала, переломы и раны лечила. Кулешману всё нипочем. Он и на тестя не в обиде – за дело учил.
Пока Танюшка рану перевязывает, Колька под себя её подомнёт и под подолом хозяйничает. Та кричит, отбивается, а у муженька от бабьего запаха крышу сносит.
– Можно – нельзя, плевать я хотел на всех вас. Давать обязана. У меня штамп в паспорте. Мне государство дало полное право бабьей серёдкой по своему усмотрению распоряжаться.
Ладно бы ласково, тогда бабе легче боль стерпеть, а он грубо, с размаху, даже перелома не чует, как сладкого мёда хочется. Набрасывается как хищник на добычу и долбит, покуда Танюха сознания не лишится.
Потом опомнится, ластиться начинает, прощения просит. Понимает ирод, что подобная лихость не любовь, а похоть звериная, что по причине природной одержимости обладать властью над женщиной. справиться с которой, совладать с вожделением, с греховными помыслами не в силах.
Очнулся, Танюшка опять лежит, обливаясь горючими слезьми, растерзанная, с кровавой раной в промежности.
Как ни крути, а по собственному желанию выбрала лихую долю, не захотела срама. Добровольно согласилась стать женой ненасытного зверя. Потому, что понимала: никому кроме Кулешмана постылого порченая баба не нужна будет. Это в городе можно по всякому, а на селе хочешь или нет – блюди себя, пока замуж не пошла.
– Лучше бы порешила себя тогда. Воли недостало с жизнью расстаться. Хотела как лучше…
Силища у Кольки воловья. Входит в Танюшку, словно сваю вбивает. Больно и обидно, но, муж. Богом данный. Венчанные они теперь. Видно судьба, такая. На роду говорят писано, испытывать муки невыносимые или счастье безмерное в освящённом церковью браке.
Бог терпел и нам велел.
Верка, однако, Струкова, с радостью его принимала. Ей чем больнее и шибче – тем приятнее. Крутится под Кулешманом, бесстыдно подмахивает навстречу размашистым толчкам тазом, разогревая тем самым и без того зверский Колькин аппетит и орёт как ненормальная, – глыбже, соколик, глыбже, страсть как люблю, когда ты весь во мне. Была бы моя воля – всего бы тебя туды затолкала.
Может, это она, Танюшка, неправильная, может это у неё по женской части чего не так устроено? Мужу старается не отказывать, но принимает его кобелиные ласки как муку адскую, как пытку. Каждый раз после его грубых набегов промежность горит, в животе ноет.
– Терпеть нужно. Ради дочки терпеть. Без родителя девке никак нельзя. Меня батька до семнадцати годков сберёг, дале не сдюжил, а без отца беда… Божечки, как меня угораздило на глаза Кулешману попасться, похоть его ненасытную возбудить. Вот и стала бабонька королевой. Хорошо хоть не бьёт.
Так и жили до поры.
Делить Кулешмана в постели Танюшке чуть не с половиной деревни приходилось. Людям в глаза смотреть тошно. При ней молчат, а заглаза такое бают – не приведи господи.
Колька никем не брезговал. Мог и старуху силой взять, и молодицу приголубить.
Бит был многократно, увечий накопил достаточно, но не унимался. Самое удивительное, что всё сходило ему с рук: ни разу на него не заводили уголовного дела, хотя и девок и баб, осрамлённых, обиженных непристойными домогательствами и насилием было предостаточно.
Телятницы на ферме опасались оставаться на ночные дежурства в его смену за исключением пары любительниц, которым его ласки пришлись по вкусу.
Любимым делом Кулешман мог заниматься когда угодно и сколько угодно.
Продолжалась такая неспокойная жизнь до тех пор, пока не случилось вовсе ужасное событие.
Марийка была тогда в том же возрасте, когда Колька насильно сделал Танюшку женщиной. Стройная, гибкая, изящная. Не девчонка – загляденье. В деревне люди нескромно шептались, мол, Кулешманова ли дочка? Больно уж справная девка, без изъянов, словно городская, а самое главное – совсем не рудая.
Известно же всем, что рыжая масть всегда у детишек в первую очередь вылезает, а Манька чернявая. Говорят, что в тихом омуте…
Кулешман умом силён не был, богатырская стать в мышцы ушла да в корень, которым он что ни попадя ковырял. Ребятишек с огненными кудрями по деревне бегали. Этих головок, как у молоденького подосиновика, хоть в свидетельствах о рождении были другие отцы, на селе не скрыть.