Переодеваемся как-то раз после наряда в сушилке и видим в окно, как Надька вешает на верёвки выстиранное белье, в том числе камуфляж и исподнее мужа своего, который в данный момент находился на границе. Я вздыхаю: «хоть бы кто мне камуфляж постирал, пока я в дозоре молодость прожигаю». Вдруг фельдшер наш Серёга по прозвищу «Кикоз» вскакивает и с воодушевлением протягивает пятерню:
– Замажем на блок «Медео», что Надька мне сейчас простирнет штаны, и ещё на один, что ещё и трусы в придачу постирает!
– Хе! – зная эту стерву, не раздумывая, иду на пари. Серый раздевается, снимает и свои темно-синие пробиркованные трусы. Глядя в окошко, идентифицирует их с висящими в офицерском дворе. И цвет, и размер трусов и камуфлированных брюк, похоже, одинаков. Я начинаю беспокоиться. Надев подменку, Кикоз выбегает к верёвкам, бросает в лужу рядом с вешалами свои трусы и штаны, с верёвки снимает аналогичный ассортимент и прибегает обратно в сушилку.
Сидим, наблюдаем. Выходит Елена Георгиевна, замполитовская половина, и, видя плавающие вещи, кричит в приоткрытую арбековскую дверь: «Надь! У тебя тут одежду сдуло!» Чертыхаясь, старшинская жена вынимает из лужи шмотки и уносит с собой. Серёга потирает руки. Сейчас она постирает, и курево у меня в кармане. Сидим, ждём. Надька не выходит. Я начинаю издеваться, типа, может, она с твоими трусами мужу изменяет сейчас, пока он в отъезде. В общем, ничего мы не дождались. «Наверно, она их дома повесила» – заключил Серёга. «Не факт» – не соглашаюсь я, – она, может, бирки просекла и специально ждёт мужа, чтобы тебе сделать трепанацию.
Ну, шутки-шутками, а наступает вечер. Арбековские штаны просохли в сушилке, боевой расчёт и Серега в ночь попадает в ЧГ [26]до утра. По графику Арбеков приходит с нарядом часов в десять вечера, я тем временем уже заступил дежурным. В канцелярии сидит замполит и собирается там торчать всю ночь. Доложившись, Арбеков договаривается с замполитом на партию в нарды и уходит домой переодеваться. Минут через десять прибегает Надька, ревёт как белуга, на полрожи гематома, начинающая синеть перманентно, глаза уже не видно. Заскакивает в канцелярию и начинает, захлёбываясь, жаловаться комиссару, дескать, муж её унизил и оскорбил, ударив в глаз, просит оградить от изверга, так как грозился пристрелить. Кто не спал из наших, тактично притаились, уши во все стороны. Следом залетает Арбеков и орёт: «Где Бойко?!» (Серегина фамилия).
Я говорю, в ЧГ. Где его форма? На нём, видимо! Сам-то знаю, что ушёл Серый в маскхалате, а камуфляж с прапорскими штанами так и висит в сушилке. Замполит закрылся с ними в канцелярии, но все слышно. «Прихожу, – говорит, – надеваю брюки, чую, не мои. Смотрю – точно, бирка Бойко! Трусы висят с той же фамилией! Ах ты ж, блядь! Пока я на службе, ты с солдатами трахаесся! И мамаша твоя такая же!» В общем, крику минут на сорок, Надька кричит: «Делов не знаю, не виноватая я, я этого Бойку и не видала сегодня!»
С горя Арбеков притащил пузырь, и с замполитом они заперлись в канцелярии. Надька ушла спать, прихватив из морозильника на кухне самый лучший кусок свинины, чтобы делать примочки, видимо. Слава богу, что вскорости Арбеков ушёл спать в спальное помещение, бормоча при этом, что порвёт Кикоза, как кружку Эсмарха, а замполит свалил домой, наказав разбудить его по прибытии наряда, дабы не допустить жертв. Я тем временем развёл хлорки, забирковал арбековские штаны фамилией Бойко. Повозил ими по полу, придавая стрёмный вид, и повесил на место. По радиостанции на запасной частоте Серёге обрисовал ситуацию, потребовав зачесть его спасение от гибели в счёт погашения сигаретного долга.
Утром ничего страшного не случилось. Арбеков был вял и неагрессивен.
Увидев бирку на бойковском камуфляже, он матюгнулся и сильно озадаченный ушёл. Серёга же штаны свои так назад и не получил. А Арбеков с месяц жил с нами в казарме, пока его не помиловали.
Фотосессия
Служил со мной на заставе некий Марик, флегматичный парень, не очень заметный, вполне исполнительный и добросовестный, на хорошем счету. Фотографии в то время были только чёрно-белые, и однажды прислали Марику из дома цветную фотоплёнку. Через гражданских её можно было передать в фотоателье в г. Сарканд, где за бешеные деньги плёнку можно было проявить и напечатать снимки. Всего нас было личного состава 18 человек срочников, и по всему выходило по два кадра на рыло, которые должны были послужить апофеозом Дембельского альбома, так как на монохромном фото пограничник выглядит абсолютно одинаково с бойцом Советской Армии, или не дай бог, Внутренних войск (кстати, срок службы у нас значения не имел, и про дедовщину я только читал в теории и наслышан от военнослужащих других родов войск). Зелень погон и фуражки дорогого стоят.
В этот день все носились с казённым аппаратом ФЭД, тщательно выбирая антураж, и ракурс для фотосессии. Я, к примеру, не сильно оригинальничая, снялся верхом на своём жеребце, естественно, в маскхалате и с биноклем. Кто-то на вышке, приложив руку к бровям, водитель уазика Миха истратил свои два кадра, щёлкнув разнопланово раком стоящего прапорщика Арбекова, нагнувшегося над ёмкостью с ГСМ, вся поза которого выражала грядущую ревизию зампотыла относительно расходования бензина на конной заставе. Превзошёл нас всех на удивление всем Марик, на правах хозяина плёнки он фотографировался последним, в надежде не на два, а более кадров.
Взяв висевшую на вешалке в канцелярии Настоящую Пограничную Фуражку, принадлежащую начальнику, он ушёл с вожатым в питомник, дабы позировать там. О, что это была за Фуражка! Я, не задумываясь, отслужил бы несколько месяцев сверх срока, если б предложили потом в такой дембельнуться. Мы потом кусали в бессилии сёдла от того, что мысль сняться в Этой Фуражке не пришла в голову. Марик фотографировался с собакой, символом не менее значительным, чем сочетание букв ПВ. Я потом видел результат, без ретуши можно это фото помещать на обложку в ежемесячный журнал «Пограничник».
После чего Марик как-то испуганно и суетливо убежал в сушилку за щёткой. «Да я её нечаянно в вольере уронил, и Айдар (овчарка) по ней прошёлся», – оправдывался Марик, подсушивая головной убор начальника над плитой на кухне.
Дело к вечеру, объявляю построение на боевой расчёт (аналог армейского развода, проводящегося ежедневно в 20 часов). Майор наш пришёл ровно в восемь, автоматически надел фуражку и вышел ставить задачу на очередные Пограничные сутки.
– Равняйсь!
– Смир…
– Отставить.
– Агапов, блин, сколько раз тебе говорено, чтобы собак на территорию не выпускал из питомника, воняет дерьмом собачьим, как в виварии!
Я сжался, Агапыч (вожатый) задохнулся от несправедливого наезда, а Марик отодвинулся, не передвигая ногами, во вторую шеренгу.
Делая движения ноздрями, словно пукнувший ёж, майор оглянулся во все стороны, приподнял поочерёдно ноги, осмотрев подошвы, не сходя с места, слегка наклонил корпус влево, принюхиваясь к прапорщику Арбекову, который сам наморщил лицо, слегка приподняв подбородок (типа: «да-да, я тоже чувствую, но никакого отношения к этому сегодня не имею»), потом поднял глазные яблоки максимально вверх, слегка их закатив, и снял фуражку.
Провёл рукой по волосам, понюхал руку, тряхнул фуражку, и – о чудо! Оттуда выкатилась какашка. Я предполагаю, что она застряла на стыке, в районе пружины, впрочем, эксперимента не проводил, не знаю, как она там крепилась.
Самым цензурным словом в последующие 40 минут было слово, означающее в своей сути половой акт в извращённой форме.
Я потом дежурил дней десять подряд, ключ от канцелярии хранился только у офицеров, а всё свободные от границы люди в тот вечер вспомнили все тактические учения, включая защиту от оружия массового поражения, вспышка сверху, марш-бросок, и прочие ранее неупотребляемые тренировки.