Навстречу по обрыву колеи, развевая по ветру полы шинели, похожий на зловещую серую птицу, пылил Черняев. Он распахнул дверь с моей стороны и с шумным «Уфффф…» впрыгнул в кабину. Я еле успела перебраться на пластмассовую крышку мотора, чтобы не принять начальника себе на колени.
— Живые? — уточнил Черняев на всякий случай. — Слава Богу! Что с головой?
— О железяку немного стукнулась, — я показала, о какую именно, — хорошо еще, что не в стекло…
— Ага, точно! Такое стекло-то хрен найдешь.
Я так и не поняла, чему радовался Черняев — тому, что я стукнулась лишь немного, или тому, что уцелело лобовое стекло.
— Однако много или немного — надо все равно Казбеку показаться. Вдруг сотрясение?
Черняев суетился, отчаянно вертясь на сиденье.
— Витюш, давай-ка сейчас быстренько в санчасть, потом забросите меня, а потом уж ты ее домой завезешь. Возражений нет?
Витя энергично затряс головой, имитируя отсутствие возражений.
Казбеком звали прапорщика из санчасти — толстого, блестящего и хохотливого. Каким изгибом судьбы его занесло в забайкальскую степь из любимого Баку, никто не знал, настоящее его имя знали и могли произнести немногие, но любили все. Всеобщим любимцем он стал после одной крупномасштабной дивизионной вечеринки, когда супруга комдива вполголоса интимно поинтересовалась, можно ли ей принимать водку параллельно с курсом лечения антибиотиками. Казбек подумал секунду и беспечно махнул рукой:
— Пад наблюдэнием врача — можна.
С тех пор-то его и стали звать на все официальные и неофициальные мероприятия — для наблюдения.
В санчасти Черняев долго наблюдал, как Казбек рисует йодом картину на моем рассаженном лбу. За это время можно было бы разрисовать не только голову, но даже бетонный забор вокруг гарнизона, но Казбек не торопился.
— Слышь, это…, — не выдержал начальник военторга, — может, у нее шок? Может, ей нашатырного спирту нюхнуть?
— Нашатыр нэт. Закончился.
— А просто спирту?
— Понюхать? — Казбек удивленно обернулся, и капля йода упала мне на нос.
— Ну да. Мне хотя бы… Я ж перенервничал.
Казбек наконец-то оставил меня в покое, полез в шкаф и тут же вынырнул из него с литровой стеклянной бутылью.
— На, дэржи… Здэсь будешь нюхать или дома?
— Дома, дома. Ты заходи, — и Черняев тут же утратил интерес к моему здоровью.
Нюхать он начал еще по дороге, не переставая радоваться чудесному спасению военторговской машины.
— А ко мне Спиридоновна прибежала. Бегите, — говорит, — скорей, там Рогулькин перевернулся… От машины — мокрое место. Бабы шум подняли… Я перепугался. Да еще из комендатуры позвонили — говорят, машина всмятку…. Во блин, люди!
На кожухе мотора сидеть было неудобно и горячо, неистово саднило ободранный лоб, поэтому начальское оживление начало меня раздражать.
— Угу. А про санитарный вертолет не говорили?
— Какой вертолет? — испугался майор.
— Ну как же… Машина всмятку, море крови, горы трупов. Из Читы вертолет вызвали.
Черняев несколько секунд обалдело посмотрел на меня и рассмеялся:
— Тьфу ты! Ты так не шути. Тут же знаешь, как — краем уха услышат, потом с три короба приврут и по всему свету раззвонят. Потом не отмажешься.
Когда Черняев скрылся в своем подъезде, Рогулькин, который, оказывается, не дышал все это время, отважился сделать выдох, и стекла в кабине мгновенно запотели.
— Все, — торжественно сказал Витя, — завязываю… Сегодня — последний раз. Будешь теперь сама домой ходить.
Дома меня ждали — на верхней ступеньке бок о бок сидели Юрка с Толиком и поочередно пили пиво из трехлитровой банки.
— Ну! — воскликнул Толян, завидев меня. — Я ж говорил — брехня!
— Что — брехня?
Я точно знала, что после нашей встречи с деревом дежурный комендатуры не покидал своего поста, Казбек не выходил из санчасти, а Черняев оставался все время на виду. Домашних телефонов на станции не было. Поэтому для меня до сих пор остается неразгаданным тот путь, которым новость о море крови и горе трупов дошла до моих соседей, проспавших в тот день до вечера по причине выходного.