Циффель. И прекрасно! Мы не обязаны выдавать на-гора продукцию. Значит, мы можем не ограничиваться изготовлением шляп или зажигалок. Мы вольны думать что хотим или, точнее, что можем. Наши мысли - это как даровое угощение. Кстати, не поймите меня превратно: ведь я не правительство и, следовательно, не могу извлечь из этого никакой пользы. В прошлый раз я вовсе не высказывался против мышления, хотя меня и можно было так понять; я из тех, кого доктор Геббельс называет интеллектуальными бестиями. Я только против такого общества, где человек обречен на гибель, если он не производит мыслительных операций гигантского масштаба, то есть против общества, отвечающего идеалу доктора Геббельса, который полностью решает всю проблему, вообще запрещая мышление.
Калле. Я не согласен с теми, кто Гитлера называет просто дураком. Получается, что если б он вдруг стал мыслить, то его бы уже и вовсе не было.
Циффель. В этом что-то есть. Заповедник для мышления, где запрещена охота на мысли, существует не только в гитлеровской Германии; вся разница в том, что там по колючей проволоке, которой обнесен этот заповедник, пропущен электрический ток. Весьма неразумно называть речь Гитлера, с которой он в тысяча девятьсот тридцать втором году выступил перед собранием рейнских промышленников, - глупой. По сравнению с этой речью статьи и речи наших либералов кажутся детским лепетом. Гитлер, тот по крайней мере знает, что без войны капитализма у него не будет. А либералы этого не знают. Возьмите, к примеру, немецкую литературу, которая после Карла Крауса погибла вместе с Манном и Мерингом.
Калле. Они все еще думают так: пусть мясник остается, только пусть издадут закон, который запретит ему резать скот.
Циффель. Вот где золотое дно для юмориста! Поставим вопрос так: "Как сохранить свободное соревнование и при этом избежать анархии?" Не ясно ли, что лучшим решением этой роковой проблемы являются картели? Вполне естественно, что попытки картелей установить мировой порядок ведут к мировым войнам. Войны - это не что иное, как попытки сохранить мир.
Калле. Вторая мировая война вспыхнула еще до того, как появился хоть один труд по истории первой.
Циффель. Здесь все дело в глаголе "вспыхнула". Им пользуются, преимущественно говоря об эпидемиях. Почему? Потому что считается так: никто в них не виноват и никто не может им помешать. Уже в наши дни употребление этого глагола применительно к голоду в Индии сбивает людей с толку, потому что этот голод просто устраивают спекулянты.
Калле. Глагол этот еще применяют в связи с любовью. Иногда он даже уместен. Но вот что было с женой моего приятеля: как-то она ехала в поезде с одним господином и, остановившись в отеле, из экономии сняла вместе с ним номер на двоих, а потом между ними вспыхнула любовь, - что она могла сделать? Впрочем, большинство супругов спят вместе, а любовь между ними так и не вспыхивает. Говорят, войны вспыхивают в том случае, если одно из государств - а в ряде случаев и его союзники - особенно воинственно настроено. Иначе говоря, если оно склонно применять насилие. И я часто задавал себе вопрос: а как же тогда быть с наводнением? Обычно реку называют "разрушительной силой", а русло с его живописными фашинами и бетонными сооружениями считается вполне мирным; когда река выходит из берегов и все кругом разрушает, она, естественно, и является виновницей бедствия, сколько бы она ни оправдывалась, что, дескать, в горах прошли сильные дожди, что вся вода устремилась в нее и что со старым руслом она уже не может мириться.
Циффель. Глагол "мириться" тоже в высшей степени примечателен. Если я говорю: "Я не могу мириться с такой нормой хлеба", - это еще не означает, что я объявил хлебу войну, но если я говорю: "Я не могу мириться с вами", это уже состояние войны. Обычно это означает, что мне потребовалось от вас нечто такое, с отсутствием чего вы мириться не можете, и какой же смысл, если каждый из нас будет кричать про другого, что у него тяжелый характер и что он в общежитии нетерпим? Но вернемся к историческим трудам, - нет у нас таких трудов. В Швеции я прочел мемуары Барраса. Он был якобинцем, а после того как помог устранить Робеспьера, стал членом Директории. Его мемуары выдержаны в удивительно историческом стиле. Когда буржуазия пишет о своей революции, она придерживается истинно исторического стиля, но поступает совсем иначе, когда затрагивает другие вопросы своей политики, в том числе и свои войны. Ее политика - это продолжение ее деловых операций, только другими средствами, а предавать свои дела гласности буржуазия не любит. Поэтому она часто просто не знает, как ей быть, когда ее политика вдруг оборачивается войной - ведь она, конечно, против войны. Буржуазия ведет самые крупные в истории войны и в то же время настроена на истинно пацифистский лад. Начиная войну, каждое правительство торжественно заявляет - как пьянчуга, наливающий себе рюмку водки, - что уж эта-то наверняка будет последней.
Калле. В самом деле, если вдуматься, то получается так: новейшие государства - это самые благородные и самые цивилизованные из всех государств, когда-либо ведших разрушительные войны. Раньше войны то и дело возникали из корыстных побуждений. Больше этого нет. Теперь, если какому-нибудь государству хочется присвоить чужую житницу, оно с негодованием заявляет, что вынуждено вторгнуться к соседу потому, что там хозяйничают бесчестные правители или министры женятся на кобылах, а это унижает человеческий род. Короче говоря, начиная войну, никакое государство не только не одобряет своих собственных побуждений, но даже питает к ним отвращение и потому выискивает другие, более подходящие. Единственной не слишком деликатной страной оказался Советский Союз, - начав оккупацию Польши, побежденной нацистами, он вообще не привел сколько-нибудь убедительных аргументов, и всему миру оставалось только предположить, что его действия продиктованы лишь соображениями военной безопасности, то есть соображениями низменными и эгоистическими.