Тристан. Еще бы! — Правда, мне иногда приходит в голову, что в рассуждении телесных сил, древний человек стоил, по крайней мере, четырех современных; а тело — это сам чело-век, потому что (не говоря уже о прочем) мужество, великодушие, страсти, способность действовать, способность наслаждаться, словом все, что благородит и животворит жизнь, зависит от телесного здоровья и не имеет места без него. Тот, кто слаб телом, — не человек, но ребенок, даже хуже: его назначение — смотреть на то, как живут другие, много много болтать об этом; но самая жизнь — не для него. Потому-то в древности и позднее слабость тела возбуждала всеобщее презрение. У нас-же воспитание давным давно перестало думать о теле, как о чем-то слишком низком и недостойном; оно заботится о духе и, желая развить его как можно более, разрушает тело, не замечая, что вместе с ним разрушается и дух. Но помочь нашему воспитанию в этом деле невозможно без коренного преобразования современного общественного строя и без изменения всех других сторон общественной жизни, которые когда-то, в виду собственной выгоды, стремились к сохранению и совершенствованию тела, как теперь стремятся к разрушению его. Отсюда, пожалуй, можно было-бы заключить, что мы перед древними почти то-же, что ребята перед взрослыми людьми; да, при сравнении древних индивидов и масс (премилое современное словечко!) с современными, может показаться, что древние были несравненно мужественнее нас, как в морали, так и в философии. Но само собою разумеется, я пренебрегаю этими ничтожными противоречиями и положительно убежден, что человечество идет быстрыми шагами к совершенству.
Друг. Стало-быть, вы согласны с тем, что наука или, как говорится, просвещение возрастают постоянно?
Тристан. Всенепременно, хотя я и вижу, что по мере возрастания охоты к ученью, уменьшается стремление к знанию. Я считаю число истинно ученых современников, живших лет пятьсот тому назад, и к удивлению своему вижу, что это число несоразмерно велико в сравнении с настоящим. Говорят, что теперь ученых мало потому, что знания не соединяются, как прежде, в немногих избранных, по распределены между множеством людей, так что обилие последних вознаграждает недостаток первых. Но знания не богатства, которые могут разделяться и соединяться, составляя всегда одну и ту же сумму. Где каждый знает немного — там и все знают мало, потому что знание неделимо. Правда, поверхностное образование может быть обща многим неученым; все-же остальное знание принадлежит только ученым, и самая большая часть его — ученейшим. Вообще только тот в силах умножить и двинуть вперед человеческое знание, кто лично наиболее учен, т. е. снабжен наибольшею массою знаний. Не находите-ли вы, что теперь появление этих "ученейших" становится с каждым днем все менее возможным? Впрочем, все это не более как поверхностные рассуждение, даже, если хотите, софизмы, которые не могут заставить меня усомниться в непреложности вашего мнения. Поверьте, еслиб весь мир казался мне сборищем глупцов-обманщиков с одной стороны и глупцов-самохвалов с другой, то и тогда я продолжал-бы утверждать, что знание и просвещение возрастают беспрерывно.
Друг. Следовательно, вы согласны с тем, что наш век лучший из всех веков?
Тристан. Конечно. Так думали о себе все века, даже самые варварские, так думает и мой век, и я вместе с ним. Если вы меня спросите, в чем заключается его превосходство, я повторю вам все то, что уже сказал.
Друг. Одним словом, вы согласны с мнением журналов.
Тристан. Именно. Я преклоняюсь пред глубиною философии журналов, которые, искореняя всякую другую литературу, преимущественно тяжелую и непривлекательную, являются истинными просветителями нашего времени. Неправда-ли?
Друг. Истинная правда. Если вы говорите все это не шутя, — вы сделались нашим.
Тристан. Вашим, вашим.
Друг. Но что-же вы сделаете с вашей книгой? Неужели вы передадите потомству мысли, в которые уже не верите?
Тристан. Потомству? Вы меня смешите. Что касается индивидов девятнадцатого века, то поймите, им нечего бояться потомков, которые будут знать об этом столько-же, сколько знали предки. Индивиды исчезают перед массами, как элегантно выражаются современные мыслители. Это значит, что индивиду совершенно бесполезно беспокоиться о чем-бы то ни было. Я все предоставил массам. Каким образом эти массы, состоя из индивидов, обходятся без их участия, это, надеюсь, нам объяснят представители современного просвещения. Но, возвращаясь к моей книге и потомкам, я должен вам сказать, что книги, которые теперь пишутся скорее, нежели читаются, вообще стоят столько, сколько стоят, и существуют, смотря по тому, сколько стоят. Воображаю, как славно будущий век посмеется над чудовищной библиографией настоящего времени! Или он рассудит так: "Мои библиотеки полны книг, из которых многие стоили тридцатилетних и двадцатилетних трудов; сначала прочтем эти книги, потом остановимся на тех, которые стоили меньших усилий, и когда уже нам нечего будет читать, обратимся к импровизациям". Друг мой, наш век — век детей; немногие взрослые, которые уцелели, должны удалиться от стыда, как удаляется из страны хромых тот, кто ходит прямо. Эти добрые ребята хотят делать все, что делали в другие времена взрослые люди, и делают, действительно, по-детски, без дальних приготовлений. Один мой приятель, человек деловой, недавно мне говорил, что даже посредственность сделалась редкостью; почти все ничтожны, почти все неспособны к тем обязанностям и занятиям, которые выпали на их долю. В этом, мне кажется, отчасти и заключается различие между нашим веком и прошедшими. Правда, величие всегда было редко, но в прошедших веках жила по крайней мере посредственность; теперь-же эта посредственность умалилась до ничтожества. Отсюда этот ропот, это всеобщее смущение; каждый хочет быть всем, и никто не обращает внимания на немногих, действительно достойных, которым нет прохода среди чудовищной толпы соревнователей... И в то время, как последняя мелочь считает себя великой, темнота и шаткость положения сделались равно очевидными, как для дураков, так и для умных... Но, да здравствуют статистика, политика и экономия! Да здравствуют карманные энциклопедии и руководства и многое множество других творений нашего века! Да здравствует и сам девятнадцатый век, хотя и бедный делами, за то непомерно богатый словами, а это, как вам известно, — превосходный знак...