Друг. В ваших словах слышна ирония. По крайней мере, примите в расчет, что наш век — переходный...
Тристан. Переходный? Что-же из этого следует? Все века были и будут более или менее переходными, потому что человечество идет не останавливаясь и никогда не остановится. Это милое словечко одинаково приложимо ко всем векам, и если век наш переходный, то нам остается решить, от чего и к чему мы переходим, от хорошего к лучшему или от худого к худшему? Вы, может быть, скажете, что наше время — переходное по преимуществу, что мы переживаем быстрый и крутой переход из одного состояния цивилизации в другое, существенно отличное от предыдущего? В таком случае, я, с вашего позволения, попробую посмеяться над быстротою этого перехода: всем известно, что социальные перевороты должны совершаться медленно; в противном случае, изменение не уйдет далеко и вскоре принуждено будет возвратиться к прежнему порядку вещей, чтоб начать свой путь постепенно, шаг за шагом. Так бывает всегда. Природа не делает скачков, и, насилуя ее, можно пускать только мыльные пузыри; я хочу этим сказать, что все скороспелые перевороты только кажущиеся, а не действительные.
Друг. Однако, я не советую вам говорить так со многими; иначе вы наживете себе кучу врагов.
Тристан. Не беда! Теперь ни враги, ни друзья не могут мне сделать большого зла.
Друг. Но вы можете возбудить всеобщее презрение, как профан в новейшей философии, как человек отсталый...
Тристан. Это будет мне неприятно. Но что-же делать? Если ко мне отнесутся с презрением, попробую утешиться.
Друг. Но скажите-же мне, наконец, переменили вы свое мнение или нет? Как вы поступите с этой книгой?
Тристан. Самое лучшее — сжечь её. Если-же нет — смотреть на нее, как на собрание поэтических вымыслов, меланхолических капризов, вообще как на выражение личного несчастья автора; потому что, видите-ли, мой милый, я от души верю, что и вы, и все другие очень счастливы; но я, с позволения девятнадцатого века, я несчастнейший из людей, и знаю это так хорошо, что журналы целого света не убедят меня в противном.
Друг. Я не знаю причин вашего несчастий, но понимаю, что в этом случае человек сам лучший судья в своем деле.
Тристан. Совершенно справедливо. Говоря откровенно, я не подчиняюсь своему несчастью, не гну головы перед судьбой и не вхожу с нею в сделки, как это делают другие; но осмеливаюсь желать смерти и желаю ее более всего, так страстно и искренно, как желали ее лишь немногие. Я не сказал-бы вам этого, еслиб не был уверен в том, что судьба оправдает мои слова {Этот разговор был одним из последних произведений Леопарди.}; потому что, хотя я еще не предвижу моего конца, но глубоко чувствую, что час его недалек. Слишком уж я созрел для смерти, слишком нелепой и невероятной кажется мне возможность просуществовать еще сорок или пятьдесят лет, которыми мне угрожала природа. Я дрожу при одной мысли об этом. Да когда кто нибудь заговорит при мне о далеком будущем, как о чем-то мне принадлежащем, я не могу удержаться от улыбки: до того я освоился с мыслью о скорой смерти. Книги и занятия, которые я когда-то так любил, великие планы, надежды славы и бессмертия — все это вещи, над которыми уже прошла пора смеяться. Не смеюсь я также и над планами и надеждами века; желаю ему всевозможных успехов; хвалю и даже уважаю его стремления, но уже не завидую ни потомству, ни тем, которым еще долго жить. Было время, когда я завидовал дуракам и самохвалам, даже был не прочь поменяться с ними положением. Теперь я не завидую более ни дуракам, ни умным, ни великим, ни маленьким, ни слабым, ни сильным; завидую — мертвым, и только с ними я поменялся-бы жребием: я весь поглощен мыслью о смерти... Воспоминание о юношеских снах и мысль о напрасно прожитом прошедшем не смущают меня более. Я умру, спокойный и довольный, как будто ничего другого и не желал, ни на что иное не надеялся. Это единственное благодеяние, которое может помирить меня с судьбою. Если бы мне предстоял выбор между счастием и славой Цезаря или Александрам одной стороны, и немедленною смертью, с другой, — я выбрал-бы последнее, и не заикнулся-бы об отсрочке.