Я баюкаю девушку на руках. Земля мокрая и холодная. Она прилипает к моим джинсам. Но мне всё равно. С некоторых пор я сплю дома на полу даже зимой, а порой и на снегу. И ни разу не заболел. Мечтаю о том, чтобы заболеть, долго мучиться и бредить, а потом умереть. Но старуха решила, что я и так часто с ней вижусь. Она думает, мы не сойдёмся характерами, будем ругаться, бить посуду и кричать друг на друга. Нет, мы ещё не готовы к браку. А я не могу больше. Меня раздражают глупые люди с их пустыми проблемами, с их бестолковой вереницей дней, которой они к тому же недовольны.
– Из вечера в вечер я думала о том, что наступит ночь и темнота окутает город, поползёт по улицам, пролезет в дома через подъездные двери и открытые форточки, просочится через замочные скважины в квартиры, заскользит по полу, стенам, потолкам и ледяным ужасом войдёт в мою спальню. Каждый день для меня был кошмаром ожидания ночи.
В воздухе пахнет сыростью. Я сижу на голой земле. На руках у меня прекрасная девушка. Её совсем недавно похоронили, и разложение ещё не коснулось её тела. Все покойники, которых я извлёк из смертного ложа, – свежепохороненные. Только те, кто умер недавно, зовут к себе.
Первый раз, когда я услышал голос из-под земли, был осенью того же года, в котором умерла мама. Зимой и летом я редко приходил к ней, но осень напомнила о маме. В тот раз со мной пришли две мамины подруги и какие-то её знакомые с работы.
Я провёл три часа у могилы, почти не двигаясь с места. Сидел на лавочке и смотрел на камень из мраморной крошки и мамину фотографию. Деревья надели жёлтые платья, и я думал о том, что осенью люди впадают в меланхолию и часто принимают решение, стоит ли дальше тянуть лямку или пришла пора оборвать нить Ариадны. Возрастает процент самоубийств, и природа засыпает покончивших собой бледными листьями.
В четырнадцатом веке, следуя заповеди «не убий», Триединский собор официально признал самоубийство убийством. Трупы суицидентов подвергали различным пыткам. Тела их вешали за ноги на центральных улицах, закапывали на перекрёстках с вбитым в сердце колом, точно вампиров, с позором хоронили с падалью и дошли до того, что стали выкапывать из могил трупы людей, только лишь подозреваемых в «преступлении». По уголовному положению Людовика XIV, тела самоубийц таскали на плетёнках по улицам лицом вниз, затем вешали, после чего бросали на живодёрню.
Самоубийцы вызывают уважение и одновременно непонимание. Мало кто решится добровольно прервать свою жизнь, какой бы невыносимой она ни была. Вряд ли самоубийство – это слабость. Может быть, и не проявление стойкой силы воли, конечно. Но кто из вас решится наложить на себя руки? Впрочем, вы уже покойники. Те, кто со мной ведут беседы, – настоящие, живые, а большинство тех, кого я встречаю на улице, удивительно мертвы. Вы, кому интересен только телевизионный экран, и вы, работающие в поте лица, и вы, обворовывающие тех, кто работает, – все вы покойники. Ходите по людным улицам, задевая друг друга плечами, теснитесь в автобусах, толкаетесь в метро, дети больших городов и пасынки маленьких. Квадрат экрана даёт иллюзию общения. А кто неудачно покончил с собой, того казнить. В девятнадцатом веке англичанин, неудачно перерезавший себе горло, был показательно повешен. Его тело, болтавшееся на верёвке, напоминало людям о том, что и после смерти не наступит свобода.
Холод осени отрезвляет. Мысли становятся чистыми и прозрачными, мир умирает и хорошеет. Красится жёлтыми погребальными красками, размазывает воронье карканье под глазами вместо теней, подводит губы мутными лужами, одевается в туман, натягивает на руки с длинными ногтями перчатки из бело-серых облаков, ложится в усыпальницу неба и разговаривает с тобой.
Деревья осенью просятся на руки и ластятся к небесам.
На нашем кладбище полно деревьев. Они окружают могилы со всех сторон, подпирают ограды, пускают корни в давно зарытые гробы, высасывают мёртвую плоть из земли и тянутся ввысь. Огромные, высокие деревья с лапами-ветками. Их нельзя срубать, потому что даже если упадёт одно дерево, оно разрушит сразу пару десятков захоронений. Страшно подумать о том, что будет, начни деревья падать одно за другим.
Листья опускались на могилу мамы и лавку, на которой ютился я. Моросило. В ушах гудело.
Мамины подруги давно покинули меня, оставив наедине с пеплом бумаги воспоминаний: о том, как с братом и отцом мы ездили на рыбалку, как дурачились, парились в бане. Как подолгу с мамой сидели на кухне, оставшись одни после смерти обоих, и размышляли о них. Как ездили отдыхать летом на юг. Тогда я был совсем маленький – о юге у меня сохранились только размытые годами картинки. Холодное мороженое и горячий кофе на втором этаже гостиницы, Чёрное море и свет, отовсюду яркий свет.