БРАССАЙ. Маноло был хороший скульптор? Он выставлялся?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Да! Скульптор хороший! Правда, совершенно невосприимчивый к кубизму. Но когда ему, по счастливой случайности, удавалось закончить работу над скульптурой, он тут же выменивал ее на еду или кров… Его работы есть в нескольких кабаре на Монмартре. В Барселоне он был влюблен в дочку молочницы и лепил для нее из масла фигурки людей и животных. Но некоторая известность у него была: Альфред Стиглиц, услышав о Маноло, организовал его выставку в Нью-Йорке… Да, фотограф Стиглиц. Он же первым выставил в Соединенных Штатах Пикассо и Матисса… Потом Маноло как-то познакомился с Франком Хевилендом, выходцем из богатейшей семьи, которая владела производством фарфора в Лиможе. Это был поворотный момент в его жизни! Хевиленд обожал водить компанию с художниками, изображал из себя мецената… Он стал покровительствовать Маноло, пытался вырвать его из парижской богемы.
БРАССАЙ. Тогда он и поселился в Сере?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Да, примерно в 1910-м, после десяти лет, проведенных в Париже. Но еще до того, как покинуть Монмартр, Маноло познакомился с Тотот – молоденькой и симпатичной официанткой в баре в Латинском квартале и женился на ней. Он любил богемную жизнь, но всегда тосковал по Испании. Однако ему, как дезертиру, родная земля была заказана… И, чтобы ощущать запах Каталонии, он выбрал Сере… Канвейлер предложил ему контракт с небольшой рентой, и Маноло мог начать работать…
БРАССАЙ. А когда он вернулся в Испанию?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Он все ждал политических изменений, амнистии… Падение Альфонса XIII позволило ему вернуться – после сорока лет эмиграции
БРАССАЙ. А Пикассо?
МОРИС РЕЙНАЛЬ. Он всегда питал к Маноло самые дружеские чувства. До войны 1914 года он несколько раз проводил у Маноло лето, сначала с Фернандой, а потом с Евой… И сегодня он всегда очень радуется, когда видит его – с женой Тотот и дочкой Розалин…
Среда 27 ноября 1946
Сегодня утром я занимаюсь гравированной галькой. Сабартес считает ее для меня… Я тоже считаю и пересчитываю, боюсь ошибиться…
К полудню я остаюсь вдвоем с Пикассо. Он показывает мне любопытное панно с гравировкой Альфреда Жарри.
ПИКАССО. Жарри сделал несколько таких барельефов… Вот это, например, что такое? Не всегда бывает легко угадать… А это – человечек, у его ног – сова. Надо бы его как-нибудь сфотографировать. А вы знаете, что у Жарри жила сова? Его совы приходятся прабабушками моим…
Поскольку он давно просил, я принес последние фотографии своих граффити.
ПИКАССО. Все-таки они удивительные, эти рисунки! И так изобретательно сделаны… Когда я вижу, как ребята на улице рисуют, прямо на асфальте, то всегда останавливаюсь посмотреть… Любопытно наблюдать, что выходит из-под их рук…Мне случается и кое-чему у них поучиться…
Я показываю ему эти лица – всего два или три отверстия: они такие странные, но такие выразительные и яркие… Пикассо ими вдохновлялся, вернее, встречался с ними в своих скульптурах.
ПИКАССО. Посмотрите на эти глаза… Это же глубокие дырки, выдолбленные в стене… Но они кажутся выпуклыми, как на барельефе. Почему? Это не может быть оптический эффект: мы прекрасно видим, что это углубления. Но наше знание влияет на наше видение…[65]
БРАССАЙ. Вы думаете, что существуют разные «стили» настенных рисунков в разных странах? Меня этот вопрос очень занимает…
ПИКАССО. Я в этом уверен… Итальянские и испанские граффити – а я их знаю очень хорошо – совсем не похожи на граффити в Париже… К примеру, фаллосы, которые часто можно видеть на стенах в Риме, специфически итальянские… А ведь в Риме великое множество настенных рисунков, и, должно быть, это было забавно для вас снимать их… Удачная идея – собрать такую коллекцию… Без фотографий эти рисунки как бы и не существуют вовсе, хотя они есть… Та же история и с моими поделками из бумаги – они существуют лишь благодаря снимкам. Если вы придете завтра, я вам их покажу… А вы снимете… Без этого они обречены на исчезновение…
БРАССАЙ. Большинства из этих рисунков на стенах уже нет, их или закрасили, или просто стерли…
ПИКАССО. Я хотел бы помочь вам в этих поисках… Могу дать кое-какие наводки… Нам надо съездить как-нибудь посмотреть на тюрьму Жизор… Вот где великолепные граффити! Я часто там бывал. Буажелу расположен совсем близко, и я провел в Жизор много часов, разглядывая их… Эта тюрьма – она уникальна! Один заключенный, приговоренный к двадцати годам, провел все это время, разрисовывая ее стены… Неслыханная вещь! Что бы ни говорили, в те времена люди вели себя гуманнее… Разумеется, этот человек был не свободен. Однако в своей камере он был у себя дома. И пользовался этим… Это круглая комната, с очень высокими потолками. Но поскольку свет туда проникал только через слуховые окошки на уровне потолка, заключенный, вооруженный лишь ножиком – ему оставили его нож, – сумел выскрести на стенах несколько ниш, что дало ему возможность, когда возникало желание, забираться повыше, где было светлее… Таким образом, ему удалось украсить стены камеры совершенно великолепными рисунками… Это просто маленькие шедевры!
Уходя, я собираюсь забрать свои снимки с граффити. Но Пикассо не хочется отдавать их…
ПИКАССО. А вы не оставите мне их до завтра? Я бы смог вечером рассмотреть все повнимательнее…
Четверг 28 ноября 1946
Как и договаривались, я прихожу пораньше.
ПИКАССО. Мне очень жаль, что я потревожил вас этим утром: мне придется уйти… У меня назначена встреча… Вы не могли бы прийти завтра? Мне бы очень хотелось, чтобы мы с вами занялись моими изделиями из бумаги. На днях я рассмотрел их в солнечную погоду, расставив против света. Это было чудесно… Они просвечивались насквозь, словно были из алебастра… (Пикассо выходит, потом возвращается.) А где мой берет? Ты не видел моего берета, Сабартес? Это очень ценная вещь, берет! У меня он единственный… Если я его куда-нибудь засуну или потеряю… До войны это не имело никакого значения… Заходишь в магазин и покупаешь новый… Но теперь! Скажи, Сабартес, есть ли в продаже береты?
Я спрашиваю, вернулся ли от литейщика маленький бюст Доры Маар.
ПИКАССО (немного смущенно). Да, его привезли… Но случился весьма досадный инцидент… Я хотел нанести на него патину и все испортил… И не знаю, смогу ли теперь спасти… Но у Доры есть еще один, совершенно такой же. Сходите к ней… Я ее предупрежу.
Этим утром – за неимением лучшего – я фотографирую большую кожаную папку, где Пикассо хранит свои рисунки и акварели, входную дверь с канакским изваянием, маленький столик с красками и кистями, который служит ему палитрой. А в углу мастерской – Дева Каталонская с нимбом из солнечных лучей. Это чей-то подарок? Испанская мадонна, такая неожиданная здесь, кажется одной из немногих нитей, связывающих Пикассо с родиной и с верой его детства…
65
Это важное замечание Пикассо отсылает нас на полвека назад, к глубокому развороту всего искусства. В тот момент, когда мы обращаемся к нашему знанию, нам неважно, как изображен глаз – выпуклым или вогнутым, в виде простой пуговицы от пиджака, либо темного камешка, либо кусочка угля. Расположенный внутри овала, этот знак всегда будет опознаваться нами как глаз. Д.-Н. Канвейлер замечает, что у масок wobe – у Пикассо была одна такая – на месте глаз расположены два длинных цилиндра. «Разумеется, Пикассо не пытался имитировать искусство wobe, – говорит Канвейлер, – но урок, который он из него извлек, побудил его полностью перетряхнуть пластическое искусство Запада, вообще отказавшись от попыток имитации. <…> Маски wobe свидетельствуют именно о таком характере “знака” – во всей его безупречности. <…> Лепные изображения Пикассо от 1912–1914 годов убедительно свидетельствуют о его новом образе мыслей. Их родство с масками wobe не оставляет никаких сомнений. Достаточно посмотреть на отверстие гитары, представленное в виде цилиндра из листового железа или конуса из пластилина. Такой способ видеть выпуклое в вогнутом абсолютно идентичен варианту с глазами-цилиндрами на масках wobe. Иногда же, напротив, вогнутое означает выпуклое» («Скульптуры Пикассо»). Это тот же характер знака, который поразил Пикассо на масках граффити.