БРАССАЙ. Примерно в это время я был у Боннара в Ле-Канне. Он очень сильно переживал потерю жены. «Фотографируйте у меня все, что хотите, кроме меня самого…» – сказал он. Некоторое время спустя, почувствовав угрызения совести и поняв, что меня больше всего интересует как раз его портрет, он слегка изменил условия: «Если хотите, вы можете снимать и меня, но только со спины…»
АНРИ МАТИСС. Я чувствовал себя так, словно стоял перед ними голый, без штанов… Но это незабываемый урок… Замедленная съемка просто потрясает… Очень странная вещь! Вы вдруг видите, как работает рука – бессознательно и безотчетно, а камера все это фиксирует, этап за этапом, раскладывая процесс на составные части… Эта очередность меня просто ошеломила… Я все время задавался вопросом: «Неужели все это делаю я? Именно это именно в этот момент?» Я потерял точку опоры… Не узнавал ни своей руки, ни своей картины… И лишь тоскливо размышлял: «Остановится эта рука? Или будет продолжать? И в каком направлении?» А потом потрясенно наблюдал, как она все продолжала и продолжала писать, и так до самого конца… Обычно, когда я начинаю рисунок, меня мучает страх, если не нечто большее. Но я никогда так не терялся, как при виде этой замедленной съемки: моя бедная рука двигается наобум, как если бы я работал с закрытыми глазами…
«С закрытыми глазами…» Эта спонтанность, пугающее могущество руки, вышедшей из-под контроля зрения и даже разума, произвели на Матисса неизгладимое впечатление. Он мучился вопросом, что его собственная рука может сделать, будучи отпущена на волю, как бы отделившись от остального тела? Вполне вероятно, что его мысль подталкивали в этом направлении эксперименты Пикассо… Году в 1933-м он сделал несколько рисунков – в темноте или с закрытыми глазами, когда органы чувств – глаза, нос, уши, губы – больше не исполняли своих функций. И, судя по всему, именно эти опыты несколькими годами позже и спровоцировали появление в творчестве Пикассо лиц со смещенными чертами. Однажды, в 1939-м, в своей мастерской на улице Плант, Матисс сделал для меня один рисунок с завязанными глазами. Это было лицо, написанное куском мела. Он сделал его одним росчерком. На чрезвычайно выразительном портрете глаза, рот, нос, уши громоздились друг на друга, как на искаженных лицах Пикассо. Матисс пришел от портрета в такой восторг, что попросил меня сфотографировать его рядом со своим творением. Не исключено, что сегодня оно существует уже только на моем снимке…
АНРИ МАТИСС. А вы видели фильм о Фернане Леже? Тот, что показывали в Соединенных Штатах? Очень забавный и без претензий, хотя цвета там ужасающие… У самого Леже такое красное лицо, что просто оторопь берет… В фильме показано, например, как он готовит салат… «Салат готовить не так просто!» Он кладет соль, перец, горчицу, добавляет растительное масло и уксус. А потом говорит: «Сварить похлебку тоже надо уметь!» Дальше мы видим, как он, с черпаком в руках, пробует какое-то варево. Однако, согласитесь, что «и курицу поджарить – тоже искусство». И вот Леже вытаскивает из духовки две подрумяненные куриные тушки и поливает их соком. И лишь после этого нам наконец показывают его стоящим за мольбертом, словно талант художника есть прямое и логичное следствие таланта поварского… «Писать картины – дело совсем не простое…» Он перебирает в руках куски раскрашенного дерева. И кладет их на полотно. Но их слишком много, они начинают сыпаться, и дальше вообще ничего не понятно… В итоге его стряпня оказалась гораздо убедительнее его живописи…
И Матисс разражается хохотом: звуки вырываются из узкого пространства между серебристыми усами и бородой. Я показываю ему несколько граффити. Он с интересом их рассматривает, особенно те, что изображают женский половой орган.
АНРИ МАТИСС. С самых древних времен его представляют примерно одинаково: в виде «кофейного зерна». Вы бывали в закрытом районе Тулона? Там такой знак можно было видеть на стенах повсюду. И все такого рода заведения имели вывески с изображением «кофейного зерна»… Иногда это была гравировка, иногда рисунок…
Я спрашиваю, окончательно ли он оправился от своей болезни.
АНРИ МАТИСС. Операция произвела на меня странное действие. До нее я очень плохо считал… Теперь же у меня проявилась неистребимая любовь к цифрам… Они постоянно толпятся у меня в мозгу… Должно быть, хирурги затронули математическую шишку… Результат всегда трудно просчитать. Один из моих издателей, перенеся операцию, начисто забыл все, что было до вторжения оккупантов… Ему как бы стерли память о прошлом… А я сам однажды, нюхая табак, вылечился от насморка… Я чихал подряд десять раз, двадцать, и насморк прошел… Теория шока сейчас в большой моде: симпатикотерапия, электрошок… Может, вы помните? Ведь когда Пикассо сильно страдал от воспаления седалищного нерва, его вылечил один врач, который воздействовал чем-то вроде электрошока на основание носа…
Уходя, я разговариваю с Лидией о пресловутой шляпе из войлока. Она мне говорит:
– Г-н Матисс очень дорожит этой шляпой… Она очень хрупкая и легко воспламеняется. Если на нее попадет пепел от сигареты, она загорится, как фитиль. А ведь вы курите. Поэтому г-н Матисс предпочел бы, чтобы вы не уносили шляпу, а сделали свой портрет у него…
Пятница 28 декабря 1946
В восемь утра меня будят бесцеремонные звонки в дверь. Чей-то голос произносит мое имя. Потом резкий стук. Открываю: здоровенный детина в черной шляпе с завернутыми полями, обутый в snow-boots.[71]
– I want to see Picasso! I want to see Picasso! Now! Now! I am in a hurry! [72]
Он требует, чтобы я оделся. Внизу нас ждет такси. «Я очень тороплюсь! Быстрее! Быстрее же! Отвезите меня к Пикассо…» Я взбешен тем, что этот сумасшедший меня разбудил, и пытаюсь сопротивляться. Незваный гость объясняет, что он – от Карла Холти. И достает из кармана письмо от моего друга. Я прошу американца отпустить такси. В любом случае нельзя врываться к Пикассо в такую рань.
– Но я не могу терять ни минуты, – настаивает он, – мой самолет только что приземлился в Орли. Я прилетел организовать выставку Пикассо в Нью-Йорке – первую после войны… Необходимо опередить Розенберга, сорвать все его планы! Это вопрос часов, если не минут…
Незнакомца зовут Самюэль Куц. Он недавно открыл галерею рядом с Розенбергом, на 57-й улице, и специализируется на американской абстрактной живописи. Его необъятный портфель набит подарками… Он достает оттуда книгу Сидни Джениса «Пикассо», только что вышедшую в Нью-Йорке, отыскивает в ней репродукции нескольких картин и спрашивает, можно ли будет их заполучить для выставки. Затем обрушивает на меня целую лавину вопросов: в каких отношениях Пикассо с Розенбергом, покупает ли тот у него картины…
Гарриет и Сидни Дженис приходили ко мне в начале года, по-моему в феврале, и предложили сотрудничать с ними в подготовке этой книги, где надо было представить произведения Пикассо с 1939-го по 1946-й – то есть все, что он сделал в период войны и оккупации и с чем не была еще знакома американская публика… У автора были все основания гордо заявить: «Ни один из подлинников этих творений в нашей стране еще не появлялся…» Тогда я сделал для них снимки нескольких «сюжетов» Пикассо, домашнего интерьера Доры Маар и коллекции г-жи Куттоли…
У Джениса была фабрика по пошиву рубашек, но, к великой досаде его брата, страсть к живописи побудила его бросить бизнес. В 1930-м он уже обладал прекрасной коллекцией современной живописи, включая и американских примитивистов, о которых написал великолепную книгу. Еще один его труд, вышедший два года назад, был посвящен абстрактному искусству и сюрреалистам в Соединенных Штатах…
В десять часов мы с Куцем уже у Пикассо. Я представляю гостя Сабартесу. И пока торговец картинами, радостно возбужденный тем, что близок к цели, рыщет по прихожей, Сабартес отводит меня в сторонку: «Еще один американец? И где вы их только откапываете? Я не уверен, что нам вообще удастся увидеть сегодня Пикассо… Он проработал почти всю ночь… И сейчас спит…» Однако не успел он договорить, как послышались шаги: хозяин спускался по лестнице… Настроение у него превосходное… Куцу повезло. Гость открывает свой неподъемный портфель и, как фокусник, достает оттуда подарки: упаковку сигар, несколько коробок табака, пачки «Кэмел», трубку и ёршики, чтобы ее чистить, – все это для Парижа пока редкость. Пикассо все повторяет: «Thank you very much! Thank you very much!»
72
Я хочу видеть Пикассо! Я хочу видеть Пикассо! Немедленно! Немедленно! Я очень спешу!