ПИКАССО. Но сардана – это очень серьезно! И совсем непросто! Надо считать шаги… В каждой группе есть ведущий, который делает это за всех. Этот танец – как причастие для души… Он стирает классовые различия. Богатые и бедные, молодые и старые танцуют все вместе: почтальон с директором банка, прислуга – рука об руку со своими хозяевами…
Я показываю ему альбом граффити, который только что вышел в Германии. Чтобы его посмотреть, мы садимся вокруг маленького круглого столика…
Я стараюсь воспроизводить наши разговоры как можно точнее, однако без контекста они выглядят как рыба, вынутая из воды: им нечем дышать… Мастерские Пикассо, где бы они ни находились, каковы бы они ни были, всегда производят очень сильное впечатление. От потрясения меня спасало только то, что я бывал там часто. Но я не видел Пикассо тринадцать лет. Большинство из сделанного им за это время мне незнакомо. И я чувствовал себя незащищенным… Мне случалось испытывать эмоциональный шок: однажды в порту Танжер на меня напала целая толпа носильщиков-арабов, они орали, яростно жестикулировали, хватали меня за грудки, вырывали кто пальто, кто чемодан. В Стамбуле, на пустыре в Пера, меня окружил плотным враждебным кольцом целый табор цыган. В бразильской Бахиа я столкнулся с группой черных подростков, которых так возбудил вид моей камеры, что они принялись танцевать сарабанду вокруг своего пленника… Но никогда я не чувствовал себя таким внезапно и безнадежно потерянным, как на этой вилле… Искусство и природа, творчество и легенда, рыцарство и коррида, народные картинки, Олимп, Вальпургиева ночь – на меня разом обрушилось все… И разом заговорило, дергая вправо и влево, толкая со всех сторон, сдирая живьем кожу, хлеща по обнаженным нервам…
Пока я с ним говорю, из глубин огромных комнат мне подмигивают «Авиньонские девицы». Что они здесь делают? Разве их место не в Музее современного искусства в Нью-Йорке? И что означают непривычные цвета на полотне? А эти бронзовые бычьи головы? Когда они появились? Я никогда не видел их в репродукциях… А откуда взялось это огромное, раскинувшее лучи по стене, бледное, как зимой, необычайной красоты солнце? Из Мексики? И кто его автор? А эти серебряные чашки? При виде их я уронил свой мундштук, который Пикассо, опередив меня, поймал на лету и протянул мне. В восемьдесят лет его мышцы все так же гибки и эластичны, а реакция стремительна, как и раньше… Я с удивлением рассматриваю его брюки с необычным рисунком – в горизонтальную полоску… Похоже на шелк-сырец… Или неотбеленная шерсть, тканная вручную? Откуда эта одежда? Я вглядываюсь в его лицо, повернутое ко мне профилем, и считаю складки, берущие начало в углу глаза и расходящиеся веером в разных направлениях: ко лбу, к уху, по щеке. Когда он смеется, его профиль разрезают двенадцать лучей… А что это за вихревое движение вокруг нас? Коричневые, черные и белые пятна? Надо же, это бассет… А тот, что не отстает от него ни на шаг, далматинец? А вот и еще один, третий, боксер… Я готов к тому, что из всех уголков и закоулков мастерской выбегут еще десятки и даже сотни собак: два бульдога из Монружа, его первый парижский фокстерьер, великое множество Фриков, Эльфтов, Казбеков… Все собаки, которые были у Пикассо за всю жизнь, и те, которых он хотел бы иметь… Я слушаю его, но параллельно все предметы, сделанные его руками, собранные им или попавшие сюда тайными путями, притягивают мой взгляд, не отпускают его: «Беременная женщина», пока еще гипсовая, с разбухшим животом и торчащими грудями; керамическая сова; журавль… Я пытаюсь понять, из обломков чего сделана эта птица. Хвост, скорее всего, из лопаты; длинная шея, похоже, из куска кабеля… А хохолок – это старый газовый кран?.. А ее тонкая лапа? А эти графины, бутылки, бронзовые фрукты, братья и сестры «Стакана абсента», как и он раскрашенные масляной краской? Когда это все сделано? А три огромных прожектора, направленных на мольберт? Я их где-то уже видел… Ну конечно! В серии, написанной им в этой мастерской. К испытанию чувств добавляется волнение от того, что я после стольких лет снова вижу Пикассо, слышу его голос, ставший, как мне показалось, более низким, ощущаю на себе его взгляд. От этого клубка воспоминаний, приведенных в движение, от прошедших тринадцати лет, которые надо нагонять, от тысячи вопросов, которые необходимо задать… Мысли бьются в моей голове, как возбужденные пчелы в улье, как муравьи в растревоженном муравейнике…
Как верно передать свои ощущения от этой безумной лавины чувств, образов, слов, как рассказать о волнении, в которое они меня повергают, о памяти, которую они растревожили? Поскольку я привык к глобальному видению и мгновенному действию, меня сбивает с толку вынужденно произвольный характер их изложения… Это как если бы дирижер предложил своим музыкантам играть симфонию не всем вместе, а исполнять свои партии по очереди, в случайном, необязательном порядке… Только запись в духе симфонической партитуры, разнесенная на разные уровни в количестве, соответствующем количеству впечатлений и эмоций, которые необходимо передать, могла бы дать более или менее верное представление о подобных мгновениях, переполненных через край и столь драгоценных для меня. Скорее всего, это был бы лишь искусственный прием, лежащий вне «правил игры», регулирующих речь, и все же: как иначе можно восстановить в их контексте сказанные здесь слова, чтобы сохранить в них дух подлинности?..
Итак, мы сидим вокруг маленького круглого столика, и Пикассо листает мою книгу «Граффити»… Я объясняю, что привел в книге его высказывания об этом виде живописи… «В каком банке вы сделали на стене тот рисунок, о котором рассказывали?» – спрашиваю я.
ПИКАССО. Вроде бы Б. Н. С. И. Спросите у Сабартеса… Он точно знает… Как он поживает? Прекрасно. По-прежнему на своем посту… Каждое утро на улице Сент-Огюстен, как и в былые времена… Иногда он приезжает повидать меня – в Канны или в Вовенарг, – потому что я в Париж не езжу…
Пикассо находит в альбоме главу «Язык стен». Мазки кисти, которыми закрашивают надписи на стенах, его удивляют.
ПИКАССО. Как хорошо вы сделали, что это сфотографировали… Ваши снимки показывают природу и пределы абстрактного искусства… Штрихи кистью очень красивы… И красота их естественна… Но такие штрихи, если они не имеют смысла, картиной никогда не станут. Мне тоже случается так работать кистью, и иногда достигнутый эффект напоминает абстрактное полотно… Но за ним всегда что-то стоит: арена, бык, море, горы, толпа людей… Чтобы прийти к чему-то отвлеченному, надо начинать с конкретного…
Глава «Рождение лица»: в нее я собрал лица, сделанные из двух или трех дырок.[78]
ПИКАССО. Подобных лиц у меня много. Те, кто делает с них гравюры, идут прямиком к знаку. Искусство – это язык знаков. Когда я произношу слово «человек», я вызываю в памяти образ человека; слово стало его знаком. Знак не представляет его так, как могла бы это сделать фотография. Две дырки – это знак лица, достаточный, чтобы вызвать его в сознании, не представляя его… Но не кажется ли вам странным, что это можно сделать таким простым способом? Две дырки – это ведь очень отвлеченно, если принять во внимание, насколько сложен человек… А наиболее отвлеченное, возможно, и есть высшая степень реальности…
Когда мы доходим до главы «Маски и лица», Пикассо восклицает: «Это Руо!», «А это Клее…» В главе «Животные» он долго рассматривает птицу, которую я принял за голубя…
ПИКАССО. Голубь? Я бы сказал, что это скорее ласточка… Я так говорю потому, что ее крылья накладываются друг на друга, как ножницы… Хотя вполне возможно, что это и не голубь, и не ласточка, а просто Птица. Птица как понятие…
А вот глава «Любовь». Его внимание привлекают два сердца, наложенных друг на друга валетом, словно в тесном объятии.
ПИКАССО. Просто изумительно! Я видел на стенах тысячи сердец, но в виде такого созвездия – впервые…
В главе «Примитивные образы» самое сильное впечатление на него производит голова ацтека. Он восторженно восклицает:
– Выглядит столь же роскошно, как фасад собора!.. Ваша книга устанавливает связь между нынешним искусством и примитивными художественными техниками… Она показывает – и это очень важно, – что абстрактное искусство сродни мазку кисти или текстуре стены… Что бы там ни думали и ни говорили, художник всегда, даже вопреки своему желанию, что-то копирует… И когда ты отказываешься от обнаженной натуры, за которую надо платить столько-то франков в час, то «позировать» тебе начинают другие вещи… А вместо стены их запечатлевают на цементе… Изобретение одного норвежского художника. Мои граффити увеличены и просечены с помощью электрических ножниц… Они предназначались для одного дома в Барселоне, и каждый рисунок был высотой в два-три этажа… Я хочу показать вам макет…
78
В эту серию входят, в частности, «Стоящая купальщица» 1929 года и несколько женщин-манекенов, датированных 1930 годом. К такой форме воплощения Пикассо обращался и позже в большом количестве своих скульптур.