МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Вы были в числе тех, кому он симпатизировал и кто мог ему что-то дать…
БРАССАЙ. А его знаменитый Сезанн, он по-прежнему у вас?
МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Отец еще при жизни отдал его в «Пти пале»…[80] Он купил это полотно у Воллара одновременно с женской головой Гогена. В ту пору это стоило огромных денег: полторы тысячи франков! Чтобы собрать такую сумму, ему даже пришлось заложить кольцо моей матери. Друзья ему говорили: «Ты сошел с ума – отдать целое состояние за эту мазню… Верни ее Воллару, даже если придется потерять на этом несколько сотен франков. И будь счастлив, если он согласится взять ее обратно…» Но отец ответил: «Я не сумасшедший. Не знаю, чего я сумею достигнуть в жизни, не уверен, что моя живопись принесет мне когда-нибудь материальное благополучие. Но я знаю точно, что эта картина – шедевр и в будущем будет стоить очень дорого. Так разве не стоит, хотя бы ради детей, сделать выгодное вложение, купив такое полотно?»
БРАССАЙ. Я понимаю, почему он купил эту картину. Но меня удивляет, что он не сумел ее сохранить… Он часто сидел без денег… И продать ее действительно выглядело как самый простой и потому соблазнительный выход…
МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Чего-чего, а соблазнов всегда хватало… Временами мы буквально впадали в нищету… Без денег, без надежды, без малейшей возможности сбежать из Парижа… Я помню, как отец, проработав несколько лет без отдыха, воскликнул однажды: «Я больше не могу! Я задыхаюсь! Воздуха, воздуха! Я хочу в деревню, хочу видеть море, солнце! Нам надо уехать отсюда во что бы то ни стало…» Конечно, продажа Сезанна дала бы возможность путешествовать, жить в деревне, не ограничивая себя в самом необходимом… Но такой выход из положения он не желал рассматривать даже в самые худшие минуты… Однажды, уж не знаю каким чудом, нам удалось уехать в Сен-Тропе. Отец снял там жилье – нечто вроде полуразрушенной голубятни… Неподалеку от нас устроился Аристид Майоль. К нему должен был приехать Бернхайм. Увидав наше убогое жилище, Майоль сказал отцу: «Продай своего Сезанна. Бернхайм даст хорошую цену… Я могу с ним поговорить. Сколько ты за него хочешь?» Предложение было очень заманчивым. И отец, только чтобы не оскорбить Майоля, назвал цену, но совершенно нереальную: десять тысяч франков! Бернхайм, конечно же, от такой сделки отказался…
БРАССАЙ. Какая сила характера! А может, это простое упрямство? Ведь в конечном счете от этого страдает и его творчество…
МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Ну конечно, он был упрямый. Стоял как скала, никому не уступал. Его друзья-художники – Камуан и Воллар – искали для него покупателей. Но, не желая уступать в цене, он не продавал ничего. В течение трех лет до того момента, как «Женщина в шляпе» появилась на Осеннем салоне, у него не купили ни одного полотна… Ну как, скажите, можно найти покупателя на картину, которая непонятна публике и к тому же стоит пятьсот франков – сумма по тем временам более чем внушительная? Однако накануне закрытия выставки – вы наверняка знаете эту историю – ее организаторам сообщили, что есть некто, готовый купить «Женщину в шляпе» за триста франков. Я помню все так, словно это было вчера. Консьерж принес почту. Отец, еще в пижаме, взял письмо и подошел к окну, чтобы его прочесть. Мать, как обычно, следила за выражением его лица: она знала все его оттенки – радость от хорошей новости, досада, гнев, боль, тревога… Но в тот день она ошиблась… Его лицо было столь горестным и печальным, веки так растерянно дрожали – это было у него признаком глубочайшего волнения, – что мать, потеряв самообладание, рискнула спросить: «Что с тобой? Тебе нехорошо? Скажи же что-нибудь!» Отец, не поняв, насколько встревожена мать, произнес: «Не беспокойся за меня… Но это письмо меня подкосило!» И протянул ей конверт: «За мою картину дают триста франков…» – «Надеюсь, ты не согласишься отдать ее за эти гроши!» – стоически отреагировала мать… Позже, когда мы подружились с Гертрудой Стайн, она рассказала: «Я сказала своему брату: “Это полотно безусловно стоит трехсот франков. Но человек, который его написал, наплевав на мнение толпы, вряд ли уступит в цене…” И когда брату сообщили, что Матисс не согласен снизить цену, я торжествовала…»
БРАССАЙ. Ваша мать жива?
МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Она умерла полтора года назад… Заснула вечером, а утром не проснулась… О такой смерти можно только мечтать, не правда ли? У нее была потрясающая память, она помнила все, буквально все. Самую незначительную дату, самое мелкое событие…
Мы рассматриваем мои фотографии Матисса, его дома, его мастерских на бульваре Монпарнас, на улице Плант, на вилле «Рев» в Вансе, во время Осеннего салона.
БРАССАЙ. Он обожал фотографироваться и любил, когда его снимали для кино. Когда я делал его портреты, ему всегда не терпелось их увидеть. В 1939-м он явился ко мне на следующий же день после съемки в его мастерской на улице Плант и спросил: «Вы уже проявили снимки? Они хорошие? Как я на них выгляжу?» Как он выглядит – вот что его волновало. Он часто мне повторял: «Я – человек, который даже когда радуется… То есть, я хочу сказать, что выражение лица у меня всегда неприятное. И меня обычно принимают за угрюмого профессора. За старого сморчка…» И это было действительно так. Матисс был человеком жизнерадостным, но смеяться не умел. Смех портил его внешность. На своих портретах Матисс искал себя и не находил. Суровое выражение лица искажало его натуру, а улыбка превращала лицо в карикатуру. Он мог себе позволить лишь намек на нее…
МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Вы правы. Я терпеть не могу портретов, на которых он смеется… Он производит впечатление человека, у которого не все дома… На самом же деле, несмотря на возраст и физическую немощь, Матисс до конца сохранил ясный и трезвый ум… Незадолго перед смертью он смог заново переделать большое панно-коллаж… Вообще, это удивительно, насколько он, с возрастом, все больше и больше походил на своего отца, который был – возможно, вы это знаете – самым крупным торговцем зерном на севере страны.
Я вспоминаю о похоронах Матисса, которые прошли по религиозному обряду.
МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Когда мои родители поженились, отец пожелал, чтобы этот брак благословил священник. Он же настоял на том, чтобы детей крестили. Скорее всего, он не был слишком религиозен и вел себя так из уважения к семейным традициям. Потому мы и настояли на религиозном обряде похорон…
Жизор, 14 февраля 1961
По-настоящему весенний день – яркий, солнечный. В Париже жарче, чем на Лазурном Берегу, и так же тепло, как в алжирском Таманрассете… Мы едем в Жизор, чтобы увидеть Башню узника и настенные росписи, о которых Пикассо твердит мне уже двадцать лет…
Мы следуем тем же маршрутом, по которому ехали с ним в Буажелу, примерно в ту же пору, тридцать лет назад. С того времени предместья Парижа расползлись до Понтуаза. Теперь, чтобы увидеть деревню, надо отъехать от столицы километров на тридцать пять. Настоящую деревню – с бескрайними полями, лошадьми, запряженными в цепочку, крестьянами, пашущими землю. Подъехав к развилке Амо-де-Буажелу, борюсь с искушением взглянуть на то, что было важной вехой в жизни Пикассо. Не говоря уж о том, что мне хотелось показать это и Жильберте. Узнаю небольшую часовню с петухом на маковке и входной дверью, мощной, как в замке. На лужайке резвится боксер. Во дворе – молодой человек. Видимо, нынешний владелец Буажелу. Но тут Фуэго, мой озорной пес-двухлетка, заметил боксера и метнулся к нему. Я бегу следом, чтобы извиниться за вторжение, и только тут узнаю в молодом человеке Пауло, сына Пикассо.
Сейчас ему, наверное, около сорока; но, глядя на его лицо, изборожденное морщинами, как у морского пирата, я с трудом нахожу в нем деликатные черты, с которых Пикассо столько раз писал Пьеро.
БРАССАЙ. Я полагал, что замок давно продан.
ПАУЛО. Да нет, отец никогда не хотел его продавать. Все свое он оставляет при себе.
БРАССАЙ. Но он же продал свои квартиры на улице Боеси…
ПАУЛО. Он был вынужден это сделать: они были реквизированы. Если бы не это обстоятельство, квартиры до сих пор принадлежали бы ему.
БРАССАЙ. А теперь он собирается покинуть «Калифорнию»…
ПАУЛО. Да, из-за высотного здания, которое строится рядом. Он намерен поселиться в Мужене, где уже купил недвижимость… Но виллу «Калифорния» не продаст, там буду жить я… И Вовенарг он тоже оставит себе.