Потом та Олечка с улицы Варшавской. Не тогда ли я решил рвать когти в столицу, а, мой ангел? Не ты ли мне подсказал этот выход?
Только нате вам — и здесь то же самое. История движется по спирали. Какой многозначительный символ, т-твою мать.
И что теперь? Велика Россия, а ехать некуда. За МКАДом все равно жизни нет.
Но нам туда и не надо.
Такси ползет по Третьему кольцу, как сперматозоид. Бессмысленно и неуклонно. В широком потоке других таких же.
— Не, ну это надо, — мотает головой водитель. — Ну что за бабы. Губы красит за рулем, а?
Поглядывает на мои брюки, умолкает.
"Не верь жене и тормозам", — написано у него на торпеде.
Кстати: жениться? Ха-ха. Тоже любопытный вариант. Давай рассмотрим его, мой ангел, повнимательнее.
Долбить свою самку душными ночами, в бетонной коробке. Выгуливать по выходным по главной улице Бирюлева, обняв сокровище пониже пояса, если достанет рука.
Раз в полгода — выводить в свет. В Каро-фильм, на российскую комедию.
Платить по ипотеке. Взять мебель в "икее". В кредит, ясен пень.
Года через два накопить на Турцию. Полететь пьяным чартером в компании других ублюдков. У ребенка мигом заложит уши, он станет орать (он же не виноват, что его папа — неудачник).
В первый же вечер в отеле нажраться и высказать все. Без никаких последствий: система не замечает локальных конфликтов.
Почему ты улыбаешься, ангел?
У меня разыгралось воображение? Минуточку. Я ведь не нарисовал ничего необычного. Так живет подавляющее большинство добрых людей, из тех, кто никогда в жизни не брал в руки журнал "СМОГ" и уж тем более не написал туда ни строчки. Хотя бы в силу здоровой брезгливости.
Хотя я согласен с тобой, мой ангел. Этот расклад не для меня. Я, если помнишь, родом из Петербурга Достоевского. Так что же, тварь я дрочащая или справку имею?
Так что же теперь — в супермаркет, за топориком?
Был такой душный писатель Теодор Драйзер — тоже Федор, и тоже на "Д". Отгрузил он — по следам Ф.М. - весьма объемную "Американскую Трагедию". Там некий хлыщ, опасаясь за личную карьеру, идет кататься на лодочке с беременной от него, хлыща, девушкой.
И за борт ее бросает в надлежащую волну.
А волны и стонут и плачут.
И бьются сами знаете об что.
Заплатить бедняжке за аборт? Ну и сколько это теперь стоит? Не так-то и дорого, все как обычно. Микроубийство, цены доступные. Скидки студентам и молодым семьям.
Что ты вздрагиваешь, мой ангел? Тебе жалко эту маленькую никчемную жизнь?
А нас с тобой кто-нибудь жалел?
Нас кто-нибудь жалел, когда…
Сжать зубы. Думать о другом.
Получилось.
Получилось даже незаметно стереть слезы тыльной стороной ладони. И тупо следить за пейзажем.
— Нравится в Москве? — спрашивает водитель неожиданно.
Какого черта? Как он меня вычислил? Неужели по белым брюкам?
— Это не Рио-де-Жанейро, — говорю я.
Водитель с готовностью кивает. Гребаный балагур.
— А по-моему, очень красиво, — произносит он, глядя на дорогу. — Я сам-то из Сызрани. Слышали про такой город?
Я сглатываю слюну.
Вокруг нас давно уже — ад, — понимаю я вдруг. А я даже не заметил, когда мы свернули.
— Что-то меня так раздражает в последнее время Тамара Петровна. Ты никогда не думала [т26]от нее избавится?
— Тамара Петровна меня вполне устраивает. Ты не представляешь, какие можно встретить иной раз кадры.
— Какие?
— У меня раньше была домработица, которая параллельно работала в офисом здании, где ее всячески наказывали за пыль на розетках и шнурах. Вот она и у меня вылизывала розетки и шнуры, а грязные окна и паутина в углу оставались нетронутыми.
— И что?
— Да ничего. Рассталась с ней.
— Паутина в углу — это мелочи, я считаю.
— Конечно. Одна горничная во время трудоустройства сказала, что гладить белье она не будет, так как ужасно не любит этого, даже дома муж гладит. А гладящий муж тем временем ее поджидал ее под окном, чтобы она не разлагалась морально, а только пол помыла — и в дом.
— Какой орел.
— Сокол.
— Не то слово!
— А что это ты против Тамары Петровны?
— Какая-то душная она.
— Да ты с ней и не встречаешься никогда!
— Если бы. Она заимела обыкновение приходить во внеурочное время.
— Я ей скажу.
— Нет, не стоит. Сам разберусь.
Странные вещи [т27]происходят, я нисколько не жду ничего этим вечером, в окна колотится пасмурный вечер и липнет моросящее низкое небо, Гвендолен сидит перед ноутбуком на коленях, ей так удобно, роскошной красавице, и ловко набирает восьмью пальцами обеих рук очередное эротическое послание:
"Ну да, это джинсы[т28], это кроссовки, что поделать, чаще я шныряю в джинсах, так что беседы о литературе придется отложить до чулочного случая, а сейчас кресло поворачиваем, пристроим меня на джинсовые колени внизу и поговорим об Уинстоне Черчилле, я хорошо разговариваю с набитым ртом, нет, серьезно, можно даже разобрать какие-то слова, почти все, вот например так. успеть за шестьдесят секунд, можно положить правую руку у членского основания, чтобы большой палец был отдельно от остальных, и небыстро совершать восходящие спиральные такие движения, чтобы ладонь упиралась в итоге в твой рот, то есть в мой рот, конечно, в мой, потом также вниз, это прикольно, нет? Черчилля раздергали на цитаты и практически этим что ли обесценили, немного шепеляво получается, но понятно да, да, а я все могу простить ему за слова про не сдавайтесь никогданикогданикогда не сдавайтесь, а ты, тебе подходит такой девиз, почему-то не отвечаешь, да, пятьдесят девять, шестьдесят, тринадцать килокалорий, увидимся…"
Вдруг домашняя тишина обрушивается звонками в дверь, Гвендолен неохотно поднимается с колен и превращается в меня, я подхожу к двери, заглядываю в глазок и вижу там Его, это настолько невероятно, что я глупо замираю и зачем-то спрашиваю: кто? Он глухо смеется там, снаружи, я ловлю Его смех открытым от удивления ртом и дергаю ключом, поворачивая его не в ту, конечно, сторону.
— Привет. А я вот к тебе. [т29]
— Что это вдруг? — не могу сдержать идиотски-счастливой улыбки.
Он осознал, думаю я, насколько я дорога ему. Не хочет расставаться со мной более ни на минуту. Приехал. Без предупреждения, просто так, просто потому, что хочет видеть. Ах, думаю я, что может быть лучше того, что тебя просто хотят видеть?
Лихорадочно вспоминаю, во что я одета. Белая футболка, серые шорты, умытая, надо немедленно нарисовать хотя бы брови, хотя вроде бы коррекцию делала позавчера и линия должна быть идеальной.
Он нерешительно мнется, ничего не говорит, и я принимаюсь лихорадочно болтать, Гвендолен помогает мне, потряхивая яркими волосами. Надо только не закрывать рта подольше, чтобы Он почувстововал себя уверенно, ведь ему было непросто вот так — приехать.
Я включаю чайник, достаю упаковку китайского чая, оолонг, именно он считается в Китае черным, я склонна доверять мнению большинства. Ставлю на стол блюдца, чашки, откупориваю коробку конфет. Нервно закуриваю. Он тяжело молчит. Я безостановочно говорю:
— Лет пять назад мне вздумалось наварить варенья, абрикосового, с ядрышками, когда-то меня нельзя было оставлять с банкой такого наедине, вообще в детстве я ела чудовищно много, наверное для того, чтобы однажды выбрать Путь хорошей хозяйки, стать на время Богиней Засахаренных Ягод. Я разыскала рецепт, непростой, с отдельным приготовлением сиропа, с отдельным увариваем ягод, и прочими украшательствами. Ядрышки вообще следовало на какое-то время замачивать в молоке, причем с добавлением в это молоко чего-то ещё дополнительного.
Он следит за мной взглядом, взгляд тоже тяжел. Открываю холодильник, вынимаю бутылку джина, лед. И разговариваю, разговариваю: