Ты моргаешь сухими глазами, боли внутри так много, что для слез нету места, да и для тебя самой тоже, ногтем всё отколупываешь и отколупываешь легко поддающуюся краску от скамейки. В сумке вибрирует телефон, ты не ответишь. Неудачно отряхнешь пальцы, посмотришь на часы, и дашь себе ещё четверть часа.
Через четверть часа руками в ошметках синего растянешь уголки губ в стороны и вверх, подвигаешь ими, осваивая заново улыбку. Начнешь привычное мероприятие: все очень хорошо, умело соврешь ты себе, у меня интересная работа, исполнение желаний, успехи, здоровье и счастье в личной жизни. Голубь стоит в метре от тебя и идиотски двигает головой. Оглядываешься вокруг. Никакого Азазелло, разумеется. Голубь подхрамывает ближе и клюет что-то раздавленное, издавая звуки, чавкающий клекот. Ты морщишься в отвращении, и, наконец, плачешь.
— Ты вроде бы собирался в Кижи? Что-то там писать. Текст для Обозревателя. Преображенская церковь, построенная одним топором.
— Собирался про топор. Ты, как всегда, безошибочна.
— Так едешь на остров?
— На Ойстрах.
— С Давидом.
— Ага. Я его называю Семеном. Семен Ойстрах и сестру его из Кишинева. Ты не смеешься?
— Устала, наверное.
— Понятно. Ключевое, скажем так, для тебя понятие. Устала. Остров немного откладывается.
— Что ж. Бывает.
— Мне можно все-таки остаться у тебя?
— Да.
Да. Мне нравится это слово. Древний индоевропейский корень. В большинстве остальных языков — так и оставшийся глаголом. Да. Дай. Конечно, дам.
Я не просил. И не собирался брать. Но как-то очень скоро выбрался из своих белых альфасамцовых джинсов и оказался у нее. С ней. В ней.
Да, мой скромный ангел.
Даже и не знаю, были это акт милосердия — и если был, то с чьей стороны?
На прелюдию ушло двадцать минут.
"Я хотел бы несколько дней пожить здесь", — сказал я.
"Что-то случилось?"
"Конечно, случилось, — сказал я как мог равнодушнее. — Только не допрашивай меня, хорошо?"
"Я не допрашиваю тебя!"
"Да? Как тогда это называется?"
"Что именно?"
"То, что сейчас происходит".
"То, что сейчас происходит. Гораздо менее важно. Чем. То. Как это происходит".
Ей казалось, что она произнесла это раздельно и увесисто, будто заколачивала гвозди в обшивку дубовой двери. На самом деле ее голос дрожал и дребезжал, как в рваном динамике дворовой магнитолы. Под конец там даже что-то хлюпнуло, в этом динамике, и что-то во мне дрогнуло в ответ.
А затем она удалилась в спальню. С явным намерением там разреветься.
Я не могу терпеть, когда взрослые женщины плачут. Это странный рефлекс, темный силуэт из заповедных закоулков детства, и ты будешь особенно милосердным, мой ангел-хранитель, если не станешь мне напоминать, отчего так случилось.
Говоря проще, я отправился следом. И помешал ей плакать.
Сделать это совсем не трудно, если подойти сзади и обнять за — еще вполне обнимаемую — талию, прижаться белыми джинсами к ее халатику — и просто постоять вот так.
А потом все будет легко.
Главное — не смотреть ей в глаза.
Я давно замечал у стареющих женщин этот взгляд. Сперва виноватый, потом бесстыдный. И всегда чересчур многозначительный.
Будто все предыдущие ее мужики во время секса стоят за ее спиной. Незримо присутствуют. Укоряют, а может, подают советы.
Любовь стареющей женщины всегда имеет привкус измены. Она изменяет с тобой одним — всем этим фантомам, всем сразу. Или изменяет тебе — с ними со всеми?
Надо полагать, это чертовски приятно. Но я люблю не это.
А что мне нравится? Сказать?
Да, мой скромный ангел-хранитель. Перемотай еще раз стенограмму всего происходящего.
"Ох. Опять… Кельвин".
"Да. Фаренгейт. 450 по Фаренгейту".
"Тысяча. Кельвинов. В глубину".
"И вот еще один".
"Ох".
"Ох. Уенно. This. Is. Madonna".
"О-о-о".
"Еще-о".
"Нет. Скажи. Скажи мне".
"Что. Ты. Хочешь. Услышать?"
"Что. У тебя. Никого. Нет".
"Нет. Нет. И еще один раз. Нет".
"О-о. Мой мальчик… в белом Кельвине…"
"Твой мальчик?"
"Мой".
"Господи. Повтори".
"М-мой мальчик".
"Мамочка", — вскрикнул я. Или простонал. Или проскрипел зубами.
Мне хотелось умереть. Я точно знал, что умру когда-нибудь вот так же — в тот миг, когда защита ослабнет, и мне будет больно, больно, больно, и ты, мой ангел, уже не сможешь обнять меня своими крыльями, — сделай это, сделай это поскорее, сделай это прямо сейчас, — вот так.
Какой ты милый.
Между прочим, я кончил.
Прости, дорогой молескинчик, отвлеклась. Поднималась к соседкам.
Этажом выше живут девочки по вызову, настоящие такие девочки по вызову, им снимают здесь квартиру как бы для отдыха, а работают они в назначаемых клиентами местах. Девчонок трое, Лиза, Диана и Юля.
Лиза — симпатичная малышка, косит под школьницу, банты, гольфы, школьная форма и прочая младенческая шняга, Диана — традиционная блондинка с фигурой, а Юля — умная, студентка Универа, рыжие волосы красиво уложены в ракушку. Девчонки были мне рады, усадили на пол в цветные подушки, они постоянно тусовали на этих подушках, организовав модный чилл-аут, или как там его. Юля методично удаляла волосы с линии бикини, пинцетом, один за одним, один за одним. Лиза и Диана бегали вокруг и отпивали шампанского из зеленого горла, очень суетились, потому что должны были мчать в специальную баню для вип, понятное дело, персон, обслуживать государственных чиновников, поведала мне Диана между двумя глотками. А это значит, продолжила она, помахивая бутылью, что опять нет повода не выпить. Я с пола попросила о денежном вспомоществовании. Лиза, не считая, швырнула в меня пачкой тысячных:
— Отсчитай сама, некогда.
Она вбивала ноги в довольно уродливые туфельки старосты класса, разновидность балеток, но с глупой перемычкой вокруг щиколотки, одновременно звонила по телефону кому-то с роскошным именем Аделина.
Я наковыряла себе сумму денег, и стала со стонами подыматься с подушек.
— А почему бы тебе не поехать с нами? — вдруг проговорила Юля, внимательно рассматривая меня сверху вниз. Юля сновала в белье цвета топленого молока и выглядела очень интеллигентно, как преподавательница русского языка и летературы в школе с углубленным изучением чего-нибудь. Например, русского языка и литературы.
— Да как-то, — глуповато ответила я, — вряд ли получится.
— Что тут может не получиться? — недоуменно дернула плечом Диана, натягивая чулок. Я заметила на колене небольшую дыру, и обратила на это Дианино внимание.
— Фигня полная, — отмахнула меня наманикюренной ладонью Диана, — один хер, порвут. А так — сэкономлю пару. Не напасешься этих чулок. Рабочая одежда…
Она надела что-то, похожее на платье с открытой спиной, но спина была закрыта как бы сеточкой, выбитой фигурными дырочками. Платье было темно-зеленое. Сеточка — фиолетовая. Фигурные дырочки оформлены желтым. Я выпрямилась, и, повторяя благодарственные слова, пошла к выходу. Дверь повела себя немного странно, открылась сама, без моего какого-либо участия. За порогом стоял Амбал. Если человек, допустим, первый раз слышит слово амбал, он представит вот именно такого мужчину, что смотрел на меня с лестничной площадки.
Более всего он напоминал детскую горку для зимних забав, в форме слоника, где съезжаешь вниз по хоботу. Еще Амбал имел гигантские руки, каждый кулак с мою голову. Амбал взял меня и переставил чуть более вглубь коридора. [ПОВТОР — ФОМИНСКИЙ, В ЧАСТНОСТИ — НУ И ВООБЩЕ МЕТАФОРЫ ПРО ГОРКУ — ЭТО ТОЖЕ НЕ ДЕВОЧКА, ПУСТЬ НЕ БУДЕТ У НЕЕ МЕТАФОР, ЕЙ НУЖНО ВЫЖИТЬ В СТОЛИЦЕ, КАКИЕ ТУТ МЕТАФОРЫ. ДА И ПРОБЛЕМЫ У НЕЕ СЕЙЧАС, БОЛЬШИЕ, ОНА ТОЛЬКО ПРО ТО, ЧТО У НЕЕ ВНУТРИ, И НЕ В Т. Н. ДУШЕ ПРИТОМ, ДУМАЕТ — ВОТ ГЕРОИНЕ СЕБЯ ОТДАЙТЕ: СЛОВА ПОПЕРЕК НЕ УСЛЫШИТЕ, А НАД ДЕВОЧКОЙ НУЖНО ПОЛОМАТЬ СЕБЯ, НАТАША, НЕ РАЗНЕСЕННЫЕ ОНИ ПОКА: НИ ПО ЛЕКСИКЕ, НИ ПО СПОСОБУ ОЩУЩЕНИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ — НИ ПО ЧЕМУ, ОБЕ ОНИ: НАТАЛЬЯ ФОМИНА ПОКА]