Женщина спортивного типа, но вся в розовом: розовая пухлая куртка, розовые штаны ворсом наружу, розовые кросовки с мехом и розовая шапочка с орнаментом из розовых роз, ведет за руку маленького мальчика в разноцветном комбинезоне и отрывисто говорит ему непонятное: все! замучил! никаких больше зубов!
Высокая девушка с красивым бледным лицом голыми покрасневшими пальцами тычет в слишком мелкие кнопки мобильника, подносит всю конструкцию ближе к лицу, обдувает горячим воздухом, тычет снова, высоким голосом птичьи кричит в молчаливую, видимо, трубку: ах, не отвечает?! ах, временно недоступен?! я тебе попробую позвонить позже, ссскатина!
А вот этой девушке повезло больше, капюшон ее зеленоватого пуховика вмещает кроме головы в полосатой шапке ещё и телефон, она бьет ногой о ногу, как деревяшкой о деревяшку и произносит преувеличенно оживленно: да ничего страшного, Леш! Конечно, подожду!
Осматривается в поисках более теплого убежища, поглощается магазином Красивая Обувь, где переводит дыхание наконец.
Внушительных размеров старуха в чем-то ватном и стеганом не выдерживает и вязаными руками собирает в емкий пакет свой несложный товар — семечки, чищеный арахис и туалетная бумага "54 метра". К ней подходит свекольно-румяная товарка в высоких валенках, обвязанная пуховыми платками, как пулеметными лентами. Громко, размеренно, в расчете на слабослышащую аудиторию, говорит:
— А мы-то думали, ты умерла! Деньги тебе собрали, на похороны! У Лидки деньги… Пошли, заберем!..
Старуха молча разворачивается и уходит. Товарка так же звучно ей в след:
— Ну, ты и гордячка, Танька!
В большом парфюмерном магазине круглая и упругая, как персик, черноволосая женщина стягивает с себя темно-коричневую дубленку и кидает взволнованному мужчине с празднично выбритым лицом:
— Уф, Женька, хоть десять минут в день без этой амуниции похожу! Дома — колотун, на работе — колотун-бабай…
Военнообязанный мужчина в ватной униформе топает валяными ногами на резиновом ходу. Он охраняет подступы к высоким серым раздвижным воротам чего-то милицейского, и кажется, что он сейчас вскричит: "Пааабиригись", — и выкатит из-за спины бочку со стратегическим оборонным грузом. Бочки не выкатывается, круглое лицо военнообязанного багровеет, он каким-то ковбойским жестом выхватывает пачку тонких дамских сигарет и прикуривает от спички.
Около витрины-морозильника я немного прохаживаюсь с проволочной тележкой, выбираю креветки, мидии, рыбу-меч, подглядывая в список необходимых ингредиентов, прохожу к рисовым полкам. Рисовые полки, как-то забавно звучит, помню в школе на уроках географии учили про рисовые заливные поля в Китае. Звонит телефон, точнее, беззвучно дергается в сумке, в честь дня красивой жизни звук я отключила.
— Ну и где ты?
— Сейчас в магазине.
— Машина на месте.
— Я пешком пошла.
— С чего бы это?
— Ты чем-то недоволен?
— Я чем-то удивлен.
Довольно оказалось непросто целые вторые сутки проживать [т33]с Ним под одной крышей, может быть, потому, что я сильно подозреваю какие-то неприятные и даже унизительные для меня мотивы, привлекшие Его под эту самую крышу. Он стоически молчит, рассеянно целуя меня в лоб или во что-то иное, попадающееся на пути, я нервничаю и продолжаю задавать вопросы, даже здесь, рядом с нарядно упакованными бакалейными товарами.
— А уж я-то как удивлена! Ты же отказываешься удовлетворить мое любопыство?
— Перестань, прошу тебя. Ты ведешь себя странно. Разве не этого ты хотела?[t34]
— Не этого.
— О my God! ОМГ!
О, мой добрый и терпеливый хранитель. Хотя бы наедине с тобой я могу побыть не альфой и не бетой, а самим собой, вне позиционирования.
Образ жизни беглеца и подлеца меня порядком подзатрахал. Не надо слов утешения: да, я именно такой. Я скрываюсь от юной любовницы на дому у пожилой любовницы. Как Ульянов-Ленин скрывался от Надежды Константиновны у Инессы Арманд (школоте не понять).
Я охотно стал бы Ульяновым-Лениным. Устроил бы мировую революцию. Для начала разнес бы нахрен этот искусственно выстроенный ад в пределах МКАД. Камня на камне не оставил бы от этого города с его рекламой, с его СМОГом, с его бесконечными сериалами про любовно-залетные бермудацкие треугольники. Превратил бы Москву в одно громадное Похвистнево.
Ты видишь: вдали от людей я становлюсь мизантропом.
Вчера днем, пока Мамочка работала свою работу, я поплелся в супермаркет. Мысль купить бухла и нажраться уже оформилась в моей голове, хотя позже я вспомнил, что у Мамочки на кухне и так остался коньяк, а в холодильнике — джин. Ну, и опять же — как-то бессмысленно нажираться с утра в моей ситуации. Я и так свободен весь день. А от себя не сбежишь, хоть ты весь залейся вискарем. Хоть ты наполни ванну шампанским.
Бр-р-р.
Так или иначе, я подошел к кассе с полупустой корзиной на гремучих колесиках (в корзинке преобладало словацкое пиво, мои любимые колбаски чоризо и эстонский сыр). Не взять ли чипсов "Эстрелла"? — подумал я — но не взял.
Кассирша взглянула на меня без выражения.
— Колбаса не пробивается, — сказала она, поборовшись со сканером.
— Пробьется, — пообещал я. — Вы с ней нежнее.
Кассирша подняла на меня взгляд. Волосы ее были выкрашены в иссиня-черный цвет, чтобы подчеркнуть пустоту глаз. На бейджике значилось: "Любовь".
— Вы шутите, — констатировала она.
— С любовью не шутят.
В ее глазах промелькнуло что-то человеческое. Скорее всего, отвращение.
— Если бы вы знали… — начала она. Вздохнула и умолкла.
Вдруг потеряла ко мне интерес.
Вручную набрала код чоризо.
"Если бы я знал, — думал я, направляясь к выходу. — Если бы я и вправду что-то знал об этой гребаной жизни, мне даже не пришлось бы никуда пробиваться… Я бы набрал сейчас код вручную и оказался бы… кстати, где бы я оказался?
Я ведь до сих пор не знаю, куда я хочу".
Размышляя так, я оказался дома. В тихом убежище, вне зоны доступа. Развалился на диване и мирно пил пиво. На удивительных этикетках красовалась сисястая девица в золотом лифчике; девица прижимала к груди громадные кружки с пивом, но я знал, что если стереть ногтем слой золотой фольги, ее сиськи предстанут глазу в полном объеме. Я проделал этот трюк с одной бутылкой, затем со второй. Поставил их рядом. Странно: одна девица показалась мне моложе другой.
Пиво было теплым. Меня клонило в сон.
Еле слышно бормотал телевизор — да не телевизор, а панель шириной в полстены. Будто из этой стены вывалился целый бетонный блок — и открылся вид на Москву.
Телевизор показывал "Вести".
Я взял пульт. Зажмурился. Наугад понажимал кнопки.
Открыл глаза.
Картинка на экране изменилась: теперь там был Питер. Любимый Московский вокзал, по вечернему времени подсвеченный прожекторами.
Вот камера сместилась, пересекла Площадь Восстания (с фаллическим обелиском) и уперлась в стену "Октябрьской". С растопыренными буквами поверху стены: "Город-герой Ленинград".
Тогда был октябрь, вспомнил я. А мне — пятнадцать. Я был долговязым волчонком-одиночкой, озлобленным на целый мир. И абсолютно никому не нужным, кроме тебя, мой ангел. Только ты был со мной в моих странствиях. Удерживал и не мог удержать.
Московский вокзал тогда был не тот, что сейчас. В центре вестибюля торчал еще не кудлатый Петр, а лысый Ленин. Не было ни закусочных, ни магазина машинок. Тоскливые толпы плохо одетых людей перемещались из зала на платформы и обратно.
Я приехал сюда случайным трамваем, как обычно. Длиннющий трехвагонный "двадцать пятый" поплелся в свое Купчино, а я не утерпел и вышел.
Близился вечер. Я искал приключений.
Хрипло заиграла музыка: Глиэр (как я знаю сейчас). Гимн великому городу. Это означало, что прибыл поезд.
Москвичи высыпали на платформу. Озирались. Шумной разноцветной подвыпившей толпой двигались мне навстречу. Москвичи отличались от питерцев тем, что были лучше одеты. И вообще они были лучше.