Схватила косметичку. Потопала вниз. В специальном помещении, и предназначенном для всяких таких свиданий, никакой Веры не было. Высокая женщина с огромной грудью говорила своей, видимо, дочери в ярко-красном спортивном костюме и клетчатых тапочках:
— А что ты хотела, он же морпех демобилизованный — как разволнуется, сразу отжиматься!
Рядом сидели две сильно беременные женщины будто бы столетней какой-то давности — халаты из фланели в цветочек, ночные рубашки до пят, специального застиранного цвета, который появляется, когда с белым замачивают цветное белье и еще кипятят. На родительской кухне постоянно кипятилось что-то в огромном страшном ведре, брррр.
И никакой опять же Веры. Я осторожно обошла сильно беременных женщин, успела услышать, что одна рассказывала другой о страшном запоре, страшном! Она в мельчайших подробностях былоча принялась расписывать, как именно она помогает себе сама в этом случае, меня чуть не стошнило на месте, кошмарные какие-то бабы.
Выглянула, открыв высокую дверь всю в пинках от грязной обуви, и на больничном крыльце увидела наконец Веру. А лучше бы я ее не увидела там, честно слово.
Вера стояла в своем сереньком пальто со смешным и каким-то детским воротником, а шапку она подбрасывала в ладонях, будто бы жонглируя.
— Привет! — поздоровалась она, не трогаясь с места, — привет! Я ведь за помощью к тебе! Отвлеки на себя их внимание, пожалуйста! А то мне одной не справиться!
И она обвела рукой вокруг себя, шапка упала. Никого рядом не было.
— Но я ничего, — Вера громко рассмеялась, как бы голосом проговаривая: ХА! ХА! ХА! — я держусь! Они очень пугаются, когда хохочешь! Помоги мне, чего стоишь.
Я растерялась и глупо спросила:
— Настьк, ты о чем вообще? Я кометичку тебе принесла вот…
— Косметичка! Косметичка, милая моя, это предлог!
Вера зловеще прищурилась и начала разговаривать каким-то новым, очень низким голосом:
— Вы думаете, что я так просто расстанусь со своей новой яйцеклеткой? Никому не отдам! Прочь, прочь отсюда, ублюдки! Решили подкупить меня?! Не выйдет! Я еще спасу это мир! Я сама выращу новую форму жизни! Я сама ее выведу! Из собственной яйцеклеточки! Да!
Вера присела, прижалаколени к животу и немного походила своеобразным "гусиным шагом", потом резко выпрямилась, сложила из пальцев две фиги и покрутила их возле своего лица, как будто танцевала странный детский танец. Но танец оказался коротким, Вера замерла, плотно закрыла глаза, потом вытаращила их с неимоверной силой.
Начала подпрыгивать на обеих ногах, ритмично выкрикивая и вскидывая вверх кулаки:
— Яй-це-клет-ку-не-от-дам! Яй-це-клет-ку-не-от-дам!
Уже и это было жутко, дорогой мой дневничок, а уж когда она упала на живот и поползла, стало совсем уже люто. Я задрожала и кинулась обратно в больницу, вцепилась в белый халат какой-то то ли докторши, то ли вообще — медсестры.
Специальная Скорая помощь подъехала минут через тридцать, все это время Вера ползала по тонкому снегу у стеклянных дверей в приемный покой, при этом она говорила, и очень громко, о том, что вокруг нее толпятся слева — сила добра, а справа — силы зла, и все они хотят высосать ее яйцеклетку для создания новой вселенной. Белый халат оказался все-таки медсестрой, она пялилась на бедую Веру во все глаза, приговаривая:
— Эка дает! Это ж надо, так крышу сорвало!
Дорогой мой молескинчик, дальше вообще все получилась ужасно, просто ужасно. Приехали эти санитары, очень деловито и ловко засунули Веру в смирительную рубашку, натянув ее прямо поверх серого пальто, серое на сером, а длинные рукава завязали узлом через живот на спине. Вера выла, плевалась, кричала, темные волосы ее бесновались вокруг перекошенного лица. Когда ее унесли, оказалось, что я стою в небольшой и гнусной толпе зевак, это было по-настоящемй мерзко, я разревелась и крикнула какую-то глупость:
— Чего вылупились? Этот не она сумасшедшая! Это вы все тут — сумашедшие!..
Рыдать пошла в палату, а там как раз и Тоня подоспела — и тоже в слезах и соплях, ей велели ложиться под окситоцин — то есть это было всё. У Тони так тряслись губы, что она не могла выговорить ни слова. Я налила ей воды из-под крана, она чуть не отгрызла край бокала.
— Да пошел бы он! — внезапно сказала она отчетливо, — да пошел этот хуй на хуй!
Так вот она сказала, немного не выбирая слов. И стала все выбрасывать из своей хромоногой тумбочки, ворох цветного барахла, огрызки яблок, ложки, вилки, книжку в мягкой обложке, я подняла, Элизабет Гилмор "Есть, молиться, любить".
— Ухожу я! — Тоня посмотрела на меня агрессивно, — чего вылупилась? Нахер мне остопиздело тут валяться! Домой ухожу! И ребеночка уношу!
Тоня положила обе ладони на живот специальным жестом, как это обязательно делают счастливые будущие матери в кино. Погладила. Погрозила кулаком пустому ближнему углу, где когда-то размещалась дополнительная раковина, а сейчас торчали просто заваренные обрезки труб:
— Уношу! Кто родится, пусть родится! Насрать на этих мудаков, вот!
Она пнула ногой большую платиковую коробку с плотно закрывающейся крышкой, в этой коробке муж приносил ей еду — чаще всего макароны с сосисками. Коробка пролетела по палате, крышка отскочила, на зеленый линолеум вывалился как раз огрызок сосиски и часть маринованного огурца.
— Домой! — проорала Тоня еще громче, вытерла нос рукой, а руку о колено. Тонино колено было голое, гладкое и розовое.
И тут зазвонил телефон. Тонин мобильник, во время ее некоторого буйства он нечаянно упал под кровать, и звонил из-под кровати. Тоня побледнела через красные пятна на щеках, встала на четвереньки, выудила трубку и сказала свое "алло".
Дальше она ничего не говорила, только слушала, и это было ужасно. Потому что она слушала и менялась. Только что была живая и настоящая, с горящими щеками, круглыми коленками, а теперь стала нерабочий макет самой себя — пустота в контуре, и все.
И когда через пятнадцать минут ей принесли капельницу с последней для ее плода инъекцией, она покорно подставила под иглу бледно-синюю тонкую вену.
Девчонка встречает меня на лестничной площадке между этажами, непосредственно под табличкой "Не курить, штраф 1500 руб", на ней сверху серого с голубым спортивного костюма, в первый же день привезенного какими-то подругами, намотано клетчатое унылое одеяло зеленых тонов. Выглядит она странно даже для пациентки первой градской больницы.
— По какому случаю маскарад? — спрашиваю я, указывая на одеяло.
— Ззззмерззла, — чуть заикаясь на свистящих, отвечает она, — прям согреться никак не могу, уже все одежды напялила, какие бббыли…
Потом она сморкается в довольно-таки существенный обрывок бумажного полотенца и быстро говорит:
— Извините меня, пожалуйста, что я так нагло сейчас скажу и попрошу. Я просто думала, думала, и поняла, что сейчас я одна без чьей-то помощи не справлюсь. А Вы вот были такая добрая и предложили мне… Блин, я болтаю какую-то чушь. Короче, я вот хотела Вас попросить… Если не сложно, заберите меня, пожалуйста, сегодня же отсюда. Мне квартирная хозяйка звонила, что все мои вещи сложила и выставила в коридор, их надо забрать, но это можно потом… И мне надо на вокзал, да. На Казанский.
— Так, так, подожди, — я с отвращением смотрю на табличку о запрете курения и достаю сигарету. Подумаешь, ну полторы тысячи рублей, — так, давай по порядку. То есть ты хочешь сказать, что мое предложение уже обдумала?
— Да, — девчонка плотнее запахивает на себе невообразимое одеяло и прислоняется спиной к стене, крашеной в желтый. Молчит несколько минут. Потом говорит:
— Спасибо, но я так не смогу. Я ужасно ценю Ваши советы, помощь и все такое, но я прикинула, что не сумею все так тщательно проделывать по плану, и я… В общем, я не хочу Любимому никаких неприятностей устраивать, пусть он, как получится… Пусть сам. Да фиг с ним. Я решила, что домой поеду. Позвонила уже сестре. У нее четверо детей, они живут в своем доме, такая изба… Туда поеду. Сестра работает на дому. Вообще она учитель, но сейчас нет. Портниха. Короче, я туда…