— Один мой приятель, звать Валерий, в Америке со своим именем намаялся, никто Valeri мужиком не представляет. Уж ему и образцы прокладок присылали, и кремы для декольте, и в женские сообщества зовут безостановочно… Когдаон принимал гражданство, то укоротил имя до Val, но тоже мало помогает… Если честно.
— Да ладно, — сказала независимо Саша, она так и сидела на корточках, и ведь не устала нисколько!
— Да ладно, — повторила она, — мне вообще насрать, как меня кличут. В Париже задолбали называть СашА, ну, у них так положено, удраять на последний слог… А мне по барабану. В Германовке Санди придумали. Я сначала чуть не опупела. Что за канареечное имя! Потом ничего, привыкла. Санди, блин… Это же не имя! Это хуйня какая-то…
Любимый с Лешей немедленно выпили. Саша расхохоталась надолго. Потом объяснила:
— Да анекдот вспомнила. Про хуйню. Расскажу сейчас.
Барыня как-то шумно выдохнула, может быть, хотела попросить не рассказывать анекдотов про хуйню, но промолчала. Сынок взял ее чашку, и добавил туда добрую толику виски, прямо в чай.
— Как-то раз мальчик нашел в лесу раненного ёжика. Всю зиму за ним ухаживал. Мазал больное место мазью, кормил из ложечки. А когда наступила весна, ёжик залез на подоконник и улетел. Мальчик почесал лоб, и сказал: "Это не ёжик, это хуйня какая-то!" — рассказала обещанный анекдот про хуйню Саша, и снова принялась смеяться.
Ну вот, дорогой мой дневничок, так мы и беседовали, пока Леша не сказал, что приносит извинения, но он здорово устал, и хотел бы отправиться спать. Барыня вскочила, начала что-то быстро говорить про постельное белье, побежала вон. Наверное, вынимать из шкафа и стелить, не знаю. Леша вышел за ней, Саша со странным скрипом поднялась и удалилась тоже, а мы с Любимым остались наедине. Он не смотрел на меня, перекатывал в ладонях стеклянный бокал, я подумала, что надо что-то сказать, и сказала:
— Ты что ли похудел.
— И возмужал, — ухмыльнулся он, все так же глядя в сторону.
Потом повернулся к столу, налил себе самолично виски и выпил безо всякого льда. Вытер губы бумажной салфеткой в выпуклые цветочки:
— Я никогда и не сомневался, что ты маленькая жадная сука, — сказал очень спокойно, — эм жэ эс.
Я заплакала от обиды и чего-то такого, другого. Получается, все то время, что я его любила, мечтала о встречах, ждала звонков — он все это время считал меня жадной сукой?! Маленькой.
— Чего рыдаешь, — спросил он опять очень спокойно и без всякого выражения, — погоди рыдать-то, зрителей пока нет… Сейчас старуха придет, и уж тогда…
И я сквозь рыдания выкрикнула:
— Она не старуха!
— Кино, — покивал головой Любимый, — классика жанра. "Статистика, Новосельцев, это наука, она не терпит приблизительности…"
И тут он смял салфетку и кинул в меня. Просто швырнул. А салфетка не долетела, она же бумажная. Салфетка в полете расправилась и спланировала на Барынин пол из рыжей плитки. Какого-то черта мне понадобилось, дорогой дневничок, радостно засмеяться и сказать:
— Недолет!
И тогда Любимый просто рассвирипел. Он схватил свой стакан, с нем даже немного плескалось еще ценного алкоголя, и запустил мне в голову. Я как-то додумалась уклониться, и он просто разбился об стену и засыпал меня осколками, их было много. Непонятным образом порезалось плечо, и чуть ниже рука порезалась тоже. Я растерялась, я жутко боюсь крови и всего такого, и если у меня берут какие-то анализы, зажмуриваю всегда глаза изо всех сил. А тут рука, и еще — ужас! — целый кусок стекла торчал чуть повыше локтя. Наверное, это меня окончательно добило, потому что дальше я ничего не помню.
Помню этот стеклянный оковалок в собственном теле — а потом ничего. Потом — помню уже Барынин кабинет, себя на диване, рядом Леша стоит и улыбается.
— Доктора вызывали? — спрашивает.
А потом робко, как не у себя дома, зашла Барыня, она взяла сына за руку и спросила, будто меня тут как бы и нет:
— Ну, она в порядке?
— В полном, — весело ответил Леша, — в полном…
Подмигнул мне и вышел. И вот тогда Барыня меня удивила. Она вытащила из кармана джинсов эти самые ключи с брелоком-сердечком, и протянула мне:
— Знаешь, я буду ближайшие дни довольно занята… Двадцать пятого открытие рождественской выставки и у меня масса заказов подвисло… Ну, ты помнишь.
Я кивнула. Помнила.
— И я вовсе не хочу, чтобы ты сидела с утра до вечера взаперти. Тебе надо двигаться, дышать. Алеша сказал, давление у тебя низкое очень. В общем, освой, пожалуйста, ключи… Для мобильности и свободы передвижения…
Я тупо молчала, потому что не знала, что сказать. Она тоже, наверное, не знала. Резко встала, погладила меня по руке, залепленной лейкопластырем, и ушла, закрыла дверь неслышно.
А я осталась, устроилась за столом, не расставаясь с эмалевым черным сердечком брелка.
Я просто охренел. Я взбесился. Они все издеваются надо мной. Просто издеваются. Меня выставили на посмешище, и кто? Похотливая старуха и маленькая сучка, которая только и знала, что плющиться по чужим постелям! Она еще шутит надо мной. Недолет! Я знаю, что она имеет в виду. Я — недолетчик. Недо-Сент-Экзюпери, мать его. Недописатель, недожурналист. Недомужик.
Да, я метнул в нее стакан. Все слышали? Все видели? Я — шизофреник. Я урод. У меня "не все дома".
Зато у вас все тут, в наличии. Дохуя народу, и всем хорошо, все счастливы. Все абсолютно зд… здоровы.
З-зубы стучат о край бокала. Это Алексей дает мне попить воды. Обыкновенной холодной воды из-под крана.
Странно. Это помогает.
— Послушайте, — говорю я, не глядя на него. — В общем, не обращайте внимания. У меня… определенные сложности. Нервы на пределе.
— Shit happens, — говорит он дипломатично. А сам тоже не глядит на меня. Находится где-то вне пределов видимости. Стоит, прислоняясь к дверному косяку — вроде он здесь, а вроде и нет. Деликатный парень, думаю я.
— Даже не знаю, — говорю я. — Может, мне лучше уйти, пока они…
Пока они не слышат, — это я произношу про себя.
Я так и слышу, как этот деликатный Алексей деликатно улыбается:
— Может быть, перейдем на "ты"?
— Не вопрос, — откликаюсь я грубовато. Но не оборачиваюсь.
Алексей так и стоит у меня за спиной. Я по памяти представляю себе его внешность: темные волосы и длинные ресницы. И деликатные карие глаза. Нет, не в мамочку он пошел, не в Мамочку.
К этому времени я — уже в прихожей. Осталось всего-то — неслушно отворить дверь и свалить отсюда. И не оглядываться.
— Оставайся, — вдруг просит этот Лешка. — Ну что я тут один… с этими бабами.
Мне почему-то смешно от таких его слов. Он снова оказывается у меня за спиной, на расстоянии шага, будто закрывает мне путь к двери. Я поднимаю глаза и вижу его в зеркале.
Он смотрит на меня.
А потом говорит — почему-то сбивчиво и как-то не вполне по-русски, будто снова разучился говорить после своей Германии:
— Тебе не надо думать, что я… честносердечно, я не сразу хотел ехать в Россию. Я хотел жить в Праге, до нового года, и после… ты помнишь наш разговор? По телефону?
Я не свожу с него глаз. Точнее, с его отражения в зеркале.
Помню ли я наш разговор. Да. Помню. Я сперва прикинулся шлангом, думал, что это не он звонит, а мелкая. "Это Алексей", — представился он. А потом умолк. И тогда я назвал свое имя. Он не просил ничего объяснять — кто я и что я делаю в квартире его матери. Как будто знал. А может, и не знал.
— Я тогда думал… — говорит он. — Я тогда подумал, что у тебя красивый голос. Что ты не зря нравился… маме… Я хотел посмотреть, какой ты есть.
Мгновенное понимание прошивает мой мозг наподобие электрического разряда.
А он опускает ресницы. И опять говорит — очень тихо.
— И еще… только не смейся… Я почему-то думал, что очень давно тебя видел. Так не могло быть, я знаю. Мне просто казалось. Я с детства мечтал, что у меня есть… как это… аватар, да? Нет, не аватар, здесь другое. Двойник. Такой же, но очень далеко. А иногда я думал: вот, может быть, ты нуждаешься в поддержке… может, ты тоже один, как я… может, тебе плохо… и вот я смогу тебе помочь. Может, поэтому я пошел учиться на медицинский. Я хотел быть как бы твой… как это по-русски… ангел-хранитель…