— Но, — обратился поэт ко мне, — вы начали говорить о некоем Лонгрёше, великом любителе разговоров.
— Любителе разглагольствовать, — поправил я.
— Моя кузина отметила его недавно в своем длинном списке приглашенных: «Лонгрёш». Нам необходимо пригласить Лонгрёша.
— Не будет ли это слишком утомительно для других? — спросил я.
— Да, правда, он утомителен, — согласилась она, — но так полезен. Он никогда не даст разговору зачахнуть.
— Почему это? — спросил поэт. — Почему, как только мы сойдемся, сейчас начинаем щебетать, как стая воробьев? Почему, чтобы вечер считался удачным, на нем должен стоять содом, как в клетке попугаев в зоологическом саду?
— Я помню историю о попугае, но забыл, кто мне ее рассказывал.
— Может быть, кто-нибудь из нас припомнит, когда вы начнете, — высказал свое предположение философ.
— Один человек, — начал я, — старый фермер (я это помню) начитался историй о попугаях или наслушался их в клубе. В результате ему показалось, что хорошо бы самому иметь попугая. Вот он отправился к торговцу и, как сам рассказывал, заплатил порядочную цену за выбранную им птицу. Неделю спустя он вернулся в лавку, а сзади мальчик нес клетку с попугаем. «Птица, которую вы продали мне на прошлой неделе, не стоит и соверена». — «Что с ней случилось?» — спросил купец. «Да я почему знаю, что случилось? — ответил фермер. — Говорю вам, она не стоит не только соверена, но и полсоверена». — «Почему? — добивался купец. — Ведь она говорит хорошо?» — «Говорит? — ответил негодующий фермер, — проклятая птица болтает весь день, да хоть бы раз сказала что-нибудь забавное».
— У одного моего знакомого был однажды попугай… — начал было философ.
— Не пройти ли нам в сад? — предложила светская дама, вставая и направляясь к двери.
— Я сам читаю эту книгу с величайшим удовольствием, — сказал поэт. — Она наводит на такую массу мыслей. Боюсь, что я не прочел ее достаточно внимательно. Надо перечитать.
— Понимаю вас, — сказал философ. — Книга, действительно интересующая нас, заставляет забыть, что мы читаем. Самый интересный разговор тот, при котором кажется, будто никто не говорит.
— Помните вы того русского, которого Джордж приводил сюда месяца три тому назад? — спросила светская дама, обращаясь к поэту. — Я забыла его фамилию. Впрочем, я никогда путем не знала ее. Это было что-то неудобопроизносимое; только, помню, фамилия оканчивалась, как всегда, на двойное «г». Я прямо в самом начале объявила ему, что стану звать его просто по имени, оказавшимся, к счастью, Николаем. Он очень любезно согласился.
— Я хорошо помню его, — заявил поэт. — Прелестный человек.
— Он, в свою очередь, остался в таком же восторге от вас, — ответила хозяйка.
— Охотно верю, — проговорил вполголоса поэт. — Такого умного человека редко встретишь.
— Вы целых два часа проговорили, забившись в угол, — сказала светская дама, — а когда вы ушли, я спросила его, чему он научился у вас. Он ответил мне с жестом восторга: «Ах, как он хорошо говорит!» Я же настаивала: «Что же он рассказал вам?» Мне было интересно узнать: вы были так поглощены друг другом, что забыли о существовании остальных. «Честное слово, не могу сказать, — ответил он. — Знаете, теперь, как припоминаю, приходится с ужасом сознаться, что разговор, собственно, вел я один». Я была довольна, что могла успокоить его на этот счет. «Нет, напрасно вы так думаете, — сказала я. — Я бы поверила вам, если бы не присутствовала».
— Вы были совершенно правы, — согласился поэт. — Я помню, что и я вставил два или три замечания. И мне кажется, я действительно говорил недурно.
— Но вы тоже, может быть, помните, что в следующий раз, когда вы были у меня, я спросила вас, что он говорил, и оказалось, что ваша память в этом отношении представляет из себя чистую страницу. Вы сказали, что нашли его интересным. В то время я была поражена, но теперь начинаю понимать. Вы оба, очевидно, находя разговор таким блестящим, приписывали заслугу того себе лично.
— Хорошая книга и милый разговор похожи на приятный обед: они легко усваиваются. Лучший обед тот, съев который, вы не сознаете, что пообедали.
— Вещь сама по себе не интересная часто вызывает интересные мысли, — заметила старая дева. — Часто я чувствую, как у меня на глазах выступают слезы, когда смотрю какую-нибудь глупую мелодраму. Сказанное слово, намек вызывают воспоминания, заставляют мысль работать.
— Несколько лет тому назад мне пришлось сидеть в глубине залы какого-то мюзик-холла рядом с деревенским жителем. До половины одиннадцатого он казался очень доволен всем, что видел и слышал, и добросовестно подпевал всем куплетам о тещах, деревянных ногах, подвыпивших женщинах и т. п. В половине одиннадцатого на сцену вышел известный исполнитель и начал ряд куплетов, названных им: «Сгущенные трагедии». На первые две вещи мой сельский приятель весело посмеивался. Когда же певец приступил к третьей, начинавшейся: «Мальчик, коньки, лед ломается; опасность неминуема…» — мой сосед побледнел, поспешно встал и быстро вышел из залы. Я последовал за ним десять минут спустя и нашел его в баре напротив, где он напивался виски. «Не мог я вынести этого дурака, — заявил он мне хриплым голосом. — У меня мальчуган утонул прошлой зимой, катаясь на коньках. Не понимаю, какой смысл поднимать на смех настоящее горе».