А вот тебе другой образец. Мы привязали черепаху к цепи, на которой сидела обезьяна; таким образом, обезьяна не могла не смотреть на черепаху. Ты себе не представляешь, как она терзалась — только что не издохла с перепугу! А время от времени повертывалась и пыталась оттолкнуть страшилище задними ногами. И желудок и пузырь она опорожнила дочиста. Потом на нее напала лихорадка, и нам пришлось спустить ее с цепи и отпаивать водою с вином.
Иоанн. А ведь черепаха решительно ничем обезьяне не угрожает.
Эфорин. Может, и угрожает, да только нам это неизвестно, а природе известно. Почему, например, щегол ненавидит осла, совершенно очевидно: осел любит почесаться о колючки и поедает цветы чертополоха, а щеглы вьют там гнезда. До того запуган щегол, что, как заслышит вдали рев осла, выбрасывает яйца, а птенцы вываливаются из гнезда. Впрочем, и врагу достается по заслугам.
Иоанн. Но как, скажи на милость, способен щегол повредить ослу?
Эфорин. Клювом бередит язвы, оставленные дубиною и поклажей, колет в мякоть ноздрей.
Можно догадаться и о причине раздора лисиц с коршунами: хищная птица подкарауливает лисенят, а лисы, вероятно, охотятся на птенцов коршуна. Именно в этом корень вражды между землеройками и цаплями и примерно в этом же — между птичкой-невеличкою эсалоном и лисами. Эсалон бьет вороньи яйца, и он же щиплет лисьих детенышей и потому гоняется за лисами, а лисы — в свою очередь — за ним. И если это заметят вороны, они спешат лисам на помощь, словно против общего врага.
Но едва ли возможно угадать, почему ненавидят друг друга лебеди и орлы, ворон и иволга, ворона и сова, орел и трохил, — разве что досадно слушать, как орла называют царем птиц. Почему раздор у совы с малыми птицами, у ласки с вороною, у горлицы с пиралидой, у ихневмоновых ос с фалангами, у уток с морскими чайками, у сокола с канюком, у тоев со львами[707]? Почему землеройки боятся дерева с муравейником? Откуда такая ожесточенная война между навозным жуком и орлом? — ведь аполог придуман в согласии с природными свойствами обоих. Отчего близ Олинфа[708], на определенном участке земли, навозные жуки не живут, даже если их занести извне?
А среди водяных животных — по какой причине пылают взаимною ненавистью лобан и морской волк или угорь и мурена, отгрызающие друг другу хвосты? Рыба локуста до того страшится полипа, что, если увидит его подле себя, подыхает от ужаса.
Но таким же точно образом некоторые живые существа сопряжены неким сокровенным чувством благожелательства, например — павлины с голубями, горлицы с попугаями, дерябы с черными дроздами, вороны с цаплями (они помогают друг другу в борьбе против лисьего племени) или же сокол и коршун, которые вместе борются против канюка, общего врага. Китам показывает дорогу крохотная рыба-мышонок, и почему ей вздумалось угождать киту, никто не знает. А то, что крокодил подставляет разинутую пасть птичке трохилу, дружбою никак не назовешь: оба руководятся своею выгодой — крокодилу приятно, что ему очищают зубы и щекочут десны, а птичка отыскивает пищу, выклевывая остатки рыбы, застрявшие между зубами. И на сходных условиях разъезжает ворон верхом на свинье.
Между желтою трясогузкою и корольком такая закоренелая вражда, что, говорят, кровь их не может смешаться; рассказывают также, что перья остальных птиц истлевают, если их перемешать с орлиными. Ястреб очень опасен голубиному роду, но голубей защищает пустельга: ни вида ее, ни голоса ястреб не выносит, и для голубей это не тайна. Где укрывается пустельга, там не переводятся и голуби, полагаясь на своего покровителя. Кто объяснит, почему пустельга благоволит к голубиному племени или почему ястреб боится пустельги?
Если иной раз ничтожное животное приходит на выручку исполинскому зверю, то бывает и обратное — ничтожные несут гибель исполинам. Есть рыбешка, с виду похожая на скорпиона, а величиною с рыбу-паука; она разит жалом под плавник тунцов, превышающих размерами дельфина, и случается, что они от боли выпрыгивают из воды на суда. Так же жалит она лобанов. Почему лев, который на всех наводит ужас, боится петушиного пенья?
Иоанн. Будем пировать на складчину — принимай мою долю. Я расскажу то, что видел когда-то своими глазами в доме Томаса Мора, знаменитейшего в Англии мужа. Он держал у себя очень большую обезьяну; как раз в ту пору она поправлялась после ранения и могла гулять где вздумается. А на краю сада, в клетке, сидели кролики, а подле клетки хлопотала ласка. Обезьяна смотрела на это спокойно и безучастно, пока видела, что кроликам ничего не угрожает. Но вот ласка раскачала клетку и отодвинула ее от стены; теперь ничто не защищало кроликов с тыла, и они легко могли достаться в добычу врагу. Обезьяна подбежала, взобралась на какой-то помост и поставила клетку на прежнее место, да так ловко, что и человеку не сделать ловчее. Отсюда очевидно, что этот род животных мил обезьянам. Сами кролики опасности не понимали, но через решетку целовались со своим врагом. Обезьяна помогла простодушию, оказавшемуся под угрозой.
Эфорин. Обезьяны любят всех маленьких детенышей, охотно их обнимают и держат на коленях. Но эта добрая обезьяна заслужила награды за доброту.
Иоанн. Она и получила награду.
Эфорин. Какую?
Иоанн. Нашла на том же месте ломоть хлеба, вероятно, брошенный детьми, подобрала и съела.
Эфорин. Но мне представляется еще более удивительным» что примерно те же симпатии и антипатии (так зовется у греков природная приязнь и неприязнь) мы обнаруживаем и в вещах, лишенных души или, по крайней мере, чувства. Не стану уже говорить о ясене, которого даже тень, — как бы далеко она ни протянулась, — не выносят змеи: если обвести такое место огненным кругом, змея скорее бросится в пламя, чем будет спасаться подле дерева. Примеры подобного рода бесконечны. Когда капустные гусеницы, заключившись и оболочку, превращаются в бабочек тайным трудом природы, они совершенно как мертвые и даже на прикосновение не отвечают; но если мимо пробежит паук, те же гусеницы, которые не слышат нажима человеческого пальца, слышат легкую поступь легчайшего насекомого — тут они живы.
Иоанн. Они чуют главного своего врага, еще не родившись. Отчасти это схоже с тем, что рассказывают об убитых железом: кто бы к ним ни приблизился, ничего не происходит, но если подойдет убийца, тут же начинает сочиться кровь, будто из свежей раны. И говорят, что по этой примете часто обнаруживали преступника.
Эфорин. Это не пустые разговоры. Но — чтобы нам не копаться в Демокритовых баснях[709] — разве мы из опыта не знаем, какое несогласие между маслиною и дубом? Любое из этих двух деревьев, посаженное в яму, где раньше росло другое, погибает. А дуб так плохо уживается с грецким орехом, что просто засыхает с ним по соседству, хотя почти для всех прочих растений грецкий орех безвреден. Далее, виноградная лоза обвивается усиками вокруг любого предмета и только капусты избегает и, как бы чуя ее, поворачивает в противоположную сторону. Кто предупреждает лозу, что поблизости неприятель? Капустный сок враждебен вину, и потому против опьянения обычно едят капусту. Есть и у капусты свой недруг — поблизости от цикламена или оригана она увядает. Сходное нерасположение существует между цикутою и вином: цикута — яд для человека, вино — для цикуты.
А что за тайные узы связывают лилию и чеснок, которые, если родятся рядом, угождают друг другу? Чеснок становится крепче, а цветы лилии пахнут слаще. Надо ли здесь упоминать о брачущихся деревьях, когда самка остается бесплодна, если вблизи нет самца?
707
По словам Плиния Старшего, той (по-гречески «быстроногие») — разновидность волков, безопасная для человека. Большая часть сведении, сообщаемых в этом диалоге, заимствована из «Естественной истории» Плиния. Недаром один из собеседников назван Эфорином: Ансельм Эфорин — издатель Плиния. Он гостил у Эразма во Фрейбурге весною и летом 1531 г., то есть как раз тогда, когда писался диалог «Дружество».
708
город на полуострове Халкидика, невдалеке от нынешних Салоник. О войне навозника с орлом см. прим. к «Благочестивому застолью» (стр. 646).
709
Демокритовыми баснями древние называли неправдоподобные рассказы о чудесах природы — по имени философа Демокрита, которому приписывались сочинения на подобные темы.