Катарина. Ах, когда бы так!…
Евбул. Во-первых, — возраст самый цветущий. Если не ошибаюсь, тебе пошел семнадцатый год.
Катарина. Да, верно.
Евбул. Стало быть, я полагаю, страх перед старостью тебя еще не угнетает.
Катарина. Нисколько.
Евбул. Во-вторых, — счастливая внешность. Это тоже дар господень, и немалый.
Катарина. Внешностью, какая б она там ни была, не хвастаюсь, но и жаловаться на нее не стану.
Евбул. Далее, и цвет лица, и сложение свидетельствуют об отличном здоровье; разве что грызет тебя таимый какой-нибудь недуг.
Катарина. Нет, слава богу, я совершенно здорова.
Евбул. Затем — безупречное имя.
Катарина. Да, надеюсь.
Евбул. И разум, достойный тела, — самый что ни на есть счастливый. Мне бы такой светлый разум, чтобы легче постигать науки.
Катарина. Если что и есть, так все от бога.
Евбул. Мягкий, приятный нрав, которого столь часто не хватает красавицам.
Катарина. Для меня важно одно — чтобы нрав был достойный.
Евбул. Многих угнетает несчастливое происхождение. У тебя же родители и знатны, и честны, и состоятельны, и любят тебя без памяти.
Катарина. Тут мне не на что жаловаться.
Евбул. Одним словом, изо всех здешних девиц я бы не стал свататься ни за кого, кроме тебя; только бы звезда счастливая подмигнула.
Катарина. Да и я не выбрала б другого жениха, если б только вообще решилась идти замуж.
Евбул. Важная, однако ж, должна быть причина, чтобы так огорчаться.
Катарина. Да, немаловажная.
Евбул. Не рассердишься, если я угадаю?
Катарина. Я ведь тебе уже обещала.
Евбул. Я по себе знаю, какая это мука — любовь. Ну, признавайся! Ты дала слово.
Катарина. Правда, причиною — любовь, но не такая, как ты подозреваешь.
Евбул. А какая же?
Катарина. Догадайся сам.
Евбул. Конец — все догадки исчерпаны! Но я не мы пущу твою руку, пока не вырву признания.
Катарина. Да ты прямой насильник!
Евбул. Схорони свою заботу в моей груди.
Катарина. Раз ты так настаиваешь, изволь. С самых нежных лет мною владела одна необычная страсть.
Евбул. Какая? Говори, заклинаю!
Катарина, Вступить в сообщество священных дев.
Евбул. То есть — сделаться монахиней?
Катарина. Да.
Евбул. Хм! Ехал прямо, да попал в яму!
Катарина. Что ты сказал, Евбул?
Евбул. Ничего, светик мой, просто закашлялся. Но продолжай, продолжай.
Катарина. Этому моему желанию всегда упорно противились родители.
Евбул. Так, так.
Катарина. А я в ответ старалась подействовать на них благочестием, просьбами, ласками, слезами.
Евбул. Удивительное дело!
Катарина. Я все упрашивала, умоляла, заклинала, Плакала, и в конце концов они пообещали дать свое согласие, когда мне сравняется шестнадцать лет, если к этому времени желание мое не переменится. И вот срок настал, желание все то же, а родители отказывают наотрез. Это меня и терзает. Я открыла тебе свой недуг, а ты теперь исцели меня, если сможешь.
Евбул. Первый мой тебе совет, прелестнейшая девица, — умерять и сдерживать свои страсти и, ежели нельзя достигнуть того, чего желаешь, желать того, чего можно достигнуть. [167]
Катарина. Нет, я умру, если не добьюсь своего!
Евбул. А с чего она началась, твоя роковая страсть?
Катарина. Как-то раз, очень давно, побывала я в женском монастыре. Меня водили повсюду, всё показывали, и так полюбились мне прекрасные девичьи лица, словно не люди были предо мною, но ангелы. И храм поражал красою и благоуханием, и на диво ухоженные сады. Коротко сказать, куда ни обернешь взгляд — везде прелесть и очарование. А слух радовали ласковые речи девиц. Повстречала я там и подружек, с которыми прежде, совсем еще крошкою, вместе играла. С этого времени и запала мне в душу любовь к монашеской жизни.
Евбул. Я нисколько не собираюсь бранить сообщество священных дев, но не всё одинаково полезно для каждого, и, приняв в рассуждение природные твои качества, о которых сужу по твоей наружности и характеру, я бы советовал тебе выйти за человека с теми же достоинствами и основать новое сообщество в собственном доме. Твой муж в этом сообществе будет исполнять роль отца, ты — матери.
Катарина. Скорее умру, чем отступлюсь от целомудрия!
Евбул. Целомудрие, конечно, вещь замечательная, гели оно поистине чисто. Но нет никакой необходимости поступать ради этого в монастырь, откуда потом уже не выбраться. Можно хранить целомудрие и у родителей.
Катарина. Можно, да не совсем надежно.
Евбул. Напротив, по-моему, — гораздо надежнее, чем у этих толстобрюхих обжор, у монахов. Они ведь не скопцы, ты это имей в виду. Их зовут «отцами», и нередко они оправдывают свое имя полностью. В старину нигде не жили девицы честнее и достойнее, чем у своих родителей, и духовного отца иного, кроме епископа, не имели. Но скажи, пожалуйста, какую же обитель ты избрала, чтобы отдать себя в рабство?
Катарина. Златооградную.
Евбул. А, знаю, по соседству с вашим домом.
Катарина. Верно.
Евбул. И обитателей всех знаю прекрасно. Да, кто-кто, а они действительно стоят того, чтобы променять на них и мать, и отца, и всю родню! Достойнейший приор[168] уж давно лишился рассудка под бременем лет, пьянства и природной тупости и теперь не смыслит ни в чем, кроме вина. У него двое закадычных друзей, оба ему под стать, Иоанн и Иодок. Иоанну быть бы, пожалуй, и мужем совета, но только от мужа в нем нет ничего, кроме бороды: образованности — ни на волос, здравомыслия — немногим больше. А Иодок до того глуп, что если бы не ряса, разгуливал бы он у всех на виду в шутовском колпаке с бубенчиками и ослиными ушами.
Катарина. На мой взгляд, они люди хорошие.
Евбул. Я знаком с ними получше твоего, милая Катарина. Они, верно, еще и ходатайствуют за тебя перед родителями, чтобы приумножить свою паству.
Катарина. Иодок всячески этому содействует.
Евбул. Ах, благодетель! Ну, хорошо, пусть нынче там люди и хорошие и ученые, но ведь завтра могут помниться невежественные и скверные, а тебе придется терпеть любых, какие бы ни случились.
Катарина. В отцовском доме мне неприятны частые пирушки. Не для девичьих ушей речи, которые ведут меж собою женатые мужчины. А иной раз и в поцелуе нельзя отказать.
Евбул. Кто старается ускользнуть от любой неприятности, тому надо уходить из жизни… Ты так приучай свои уши, чтобы слышать все подряд, а в душу не пускать ничего, кроме доброго. Я думаю, родители не отказывают тебе в особой комнате?
Катарина. Конечно, нет.
Евбул. Туда и удаляйся, если застолье слишком веселое, и пока они пьют да пустословят, ты веди беседу со своим женихом — со Христом: молись, пой богу славу, возноси ему благодарность. Родительский дом тебя не замарает, а ты сделаешь его чище.
Катарина. И все ж надежнее быть в обществе девиц.
Евбул. Я не порицаю невинное девичье общество, но не хотел бы, чтобы ты обманывала себя ложным мнением. Когда ты побудешь среди них подольше и приглядишься поближе, так, пожалуй, и не увидишь той красы, которая прежде сияла тебе отовсюду. И поверь мне: не каждая, кто носит манатью, непременно девица.
Катарина. Болтаешь невесть что!
Евбул. Нет, не болтаю, а говорю тебе истинную правду. Разве что хвала, которую до сей поры мы полагали подобающей единственно лишь Богородице Приснодеве, стала достоянием многих, так что и после родов можно зваться девицею.
Катарина. Боже упаси!
Евбул. Впрочем, и без того не всё у них одно целомудрие.
Катарина. Разве? Отчего же, объясни, пожалуйста.
Евбул. Оттого, что очень многие подражают не таланту Сапфо, а ее нравам[169].
Катарина. О чем ты? Я что-то не понимаю.
Евбул. А я нарочно так говорю, чтобы ты не поняла, милая Катарина.
Катарина. И все-таки туда стремится сердце, и воодушевление мое, я полагаю, от бога, потому что вот уже столько лет оно не угасает, напротив — со дня на день крепнет.
167
Чуть перефразированная сентенция из «Девушки с Андроса» Теренция (ст. 304—305), любимая мысль Эразма, которую он повторяет на все лады в самых различных своих сочинениях и подробно толкует в «Пословицах» («Адагиях»).
168
Если женский монастырь возглавляет настоятель-мужчина, то обитель, в которую желает уйти Катарина, принадлежит к так называемому «двойному ордену» гильбертинцев и гильбертинок, основанному около 1135 г. святым Гильбертом Сэмпрингемским и существовавшему только в Англии (т. о. открывается место действия диалога). Монастыри этого ордена считались женскими, монастырская собственность была во владении у монахинь; мужчины в обителях были двух категорий — монахи, жившие по уставу черных августинских каноников, и «мирские братья», бельцы, исполнявшие тяжелые физические работы. Правил гильбертинской обителью приор.
169
Намек на распространенное в древности, но мало обоснованное предание о противоестественной любви великой греческой поэтессы с острова Лесбоса (VII—VI вв. до н. э.) к своим подругам и ученицам.