– Дело не только в лояльности. Они хотят сбежать в англоговорящие страны.
– Сложно их в этом винить.
– Я их и не виню, – сказала Гарриет, которой на самом деле очень хотелось обвинить хоть кого-нибудь. Возможно, самого Гая.
Узнав мужа поближе, она стала смотреть на него критически. Десять месяцев назад, когда они только поженились, она принимала его безоговорочно, видя в нем исключительно добродетели. Когда Кларенс назвал Гая святым, Гарриет и в голову не пришло запротестовать. Возможно, она бы не стала протестовать и сейчас, но теперь ей было ясно: по крайней мере частично эта святость была замешена на человеческих слабостях.
– Что-то мне не верится, будто эту школу задумал Инчкейп, – сказала она. – Его уже не интересует ваша кафедра. Мне кажется, ты сам всё устроил.
– Мы договорились с Инчкейпом. Он тоже считает, что нехорошо летом отдыхать, пока другие сражаются.
– А чем займется сам Инчкейп? Помимо того, что будет сидеть в Бюро и читать Генри Джеймса?
– Он уже немолод, – сказал Гай, отказываясь принимать критику как в свой адрес, так и в адрес своего начальника. С тех пор как Инчкейп, будучи профессором, возглавил Британское бюро пропаганды, Гай руководил английской кафедрой с помощью трех пожилых дам, бывших гувернанток, и Дубедата, учителя младшей школы, которого привела на Балканы война. Энтузиазм Гая не угасал, и он делал куда больше, чем от него ожидали; но командовать им было невозможно. Он делал что хотел, и двигало им, подозревала Гарриет, стремление хоть как-то контролировать окружающую действительность.
Во время падения Франции он полностью погрузился в постановку «Троила и Крессиды». Теперь их румынские знакомые стали избегать их, и он занялся своей летней школой. Он не просто будет слишком занят, чтобы заметить их одиночество, – у него не хватит времени даже подумать об этом. Ей хотелось обвинить его в эскапизме, но ведь он, судя по всему, готов смотреть в лицо в опасности, готов стать мучеником. Это ей хотелось сбежать отсюда.
– И когда начинается эта школа?
– На следующей неделе.
Он рассмеялся над ее недовольством и приобнял ее:
– Не смотри так мрачно. До осени обязательно куда-нибудь выберемся. В Предял[5], например.
Она согласно улыбнулась, но, оставшись в одиночестве, тут же направилась к телефону. Она нуждалась в утешении и позвонила единственной знакомой англичанке своего возраста – Белле Никулеску, обычно ничем не занятой и всегда готовой поболтать. Тем утром, однако, Белла сказала, что не может говорить, что наряжается к обеду, и пригласила Гарриет зайти потом на чай.
Дождавшись пяти часов, Гарриет отважилась нырнуть в уличную жару. В это время здания уже начали отбрасывать небольшую тень, но на бульваре Брэтиану, где жила Белла, все дома снесли, чтобы возвести многоквартирные высотки, однако до войны успели построить всего несколько. Среди выжженных пустырей не было никакого укрытия от зноя.
Летом здесь ночевали нищие и безработные крестьяне, и под палящими лучами солнца из пропитанной мочой земли выпаривался своеобразный аромат – мутный, сладковатый, переменчивый.
Дом Беллы возвышался над бульваром, словно корабль. Один из нищих смастерил у его подножия хижинку, где торговал овощами и сигаретами. Дремавшие в тени хижины попрошайки при виде Гарриет попытались подняться и что-то неубедительно заныли. Один из них оказался знакомым: она встретила его в свой первый день в Бухаресте. Тогда скандальный и настырный бродяга предъявил ей свою изъязвленную ногу и отказался довольствоваться предложенной милостыней. В те времена она боялась нищих, особенно этого. После трехдневного путешествия к восточной границе Европы она увидела в нем дурное предзнаменование своей судьбы, ожидавшей ее в этом странном полувосточном городе, куда привело ее замужество.
Гай тогда сказал, что ей придется привыкнуть к нищим, и в некотором роде она действительно привыкла. Она даже смирилась с этим конкретным бродягой – а он смирился с ней и принял несколько мелких монет, которые получил бы от любой румынки, с неудовольствием, но без протеста.
Запахи бульвара не проникали в дом, воздух в котором кондиционировался. Попав в эту прохладную, дистиллированную атмосферу, Гарриет ощутила, как в голове у нее проясняется, и с нежностью подумала о Белле, на компанию которой могла рассчитывать на протяжении всего этого пустого лета. Она с удовольствием предвкушала их встречу, но стоило ей войти в гостиную, как стало ясно: что-то не так. Было настолько очевидно, что ей не рады, что она замерла в дверях.
– Садитесь же, – раздосадованно сказала Белла, как будто Гарриет допустила бестактность, ожидая приглашения.