— Чти-ко, Артем!
— Што те надо? С добром не идешь…
Человек в гороховой чуйке со сборами на заду, с постным лицом, редкобородый, седой, положил на стойку бумагу. Целовальник придвинул к бумаге свечу, разгладил лист, водя толстым пальцем по строкам, шевеля губами, читал медленно. Человек сунул на стойку два жестяных кувшина, — заговорил:
— Копотно чтешь!.. Довелось-таки принять трудов, настоял же: потому государево заорленное ведро вина, по ценовной грамоте, стоит шестнадцать алтын четыре деньги…
— Ну и что?
— А вот! Ты вчинил мне на скупке тую же меру ведра по двадцати шти алтын да четыре деньги… Нынче по этой вот отписке дьяков зачну я брать у тебя вина на государеве кручне дворе по ценовной в шестнадцать алтын четыре деньги… Седни беру я одно ведро, а остачу от тридцати алтын — четырнадцать — клади на стойку!
Целовальник крикнул ярыжке:
— Максимко, нацеди гостиные сотни купцу ведро вина!..
Ярыжка взял кувшины. Целовальник зацепил горстью из ящика деньги, отсчитал, сунул купцу. Купец по монете поспускал деньги в карман чуйки. Мысленно пересчитав их, продолжал назойливо:
— Кажи-ка, Артем, твое государево ведро! Коли оно доподлинно, то без спору…
Целовальник, сопя, брякнул на стойку сырое ведро, пахнущее водкой, положил тут же аршин. Купец, вымеряя ведро, говорил:
— Меряю, гляди, Артем: от верхнего края внутрь через дно нижнего мера должна вынесть осмь вершков.
— Ну, а мое ведро не государево? Не заорленное?
— Чего хребет воротишь? Бесспорно, мера государева.
Целовальник широким лицом сунулся к уху купца:
— Тит Ефимыч, нечистики по душу твою на том свете с фонарями ходят… Чай, скоро помрешь? Кому добро кинешь?
— Да уж не тебе, жабьи черева…
Купец, подхватив кувшины, как подошел, так и ушел, не кланяясь.
— Скаред, сутяжник, чтоб тебе засохнуть с кореня!..
Целовальник плюнул.
В избу широко пахнуло ветром, свеча на стойке погасла.
— Коего пса?
Целовальник вынул из стенного светца лучину, зажег свечу. В избу полз мохнатый матерый медведь с облезлой спиной, со снегом на шкуре и лапах. Держась за цепь, продетую кольцом в губу зверя, мужик лез без шапки, с бубном, в овчинном полушубке серой шерстью вверх, на кривых ногах обледенелые лапти.
— Нечистики, аж в грудях закололо, — ворчал целовальник, подавая питуху на стойку кружку вина, — деньги дал?
— Дал, Артем Кузьмич; еще закусить калачик!
Громко матерясь и читая молитвы, за мужиком с медведем вползала какая-то несуразная груда с дубиной в печатную сажень. Кряхтя и пролезая, фигура орала:
— Вишь, руки отсохли дверь прорубить! В дыре хребет сломишь.
— Такому всякой двери мало!
— Ха-ха-ха!
Фигура, влезши в избу, разогнулась, крепко выругалась; ее живот, оттопырившись, выкрикнул молитву. Под черным высоким потолком появилась бумажная харя с вытаращенными глазами.
Питухи закричали:
— Ай, батько Артем, государеву грамоту к дверям прибил, а двери закрестить поленился — черт в избу залез!
— Пошто черт?! — заорала фигура. — Лик мой крещен, и не един раз, в ердани богоявленской, а пуп крестил палач на Ивановой площади[85]!
Фигура шагала по избе, стуча в пол саженной дубиной. На ней мотался балахон, сшитый из многих кафтанов, воротник из черного барана висел книзу до половины спины. Просунув в бумажную харю дудку, фигура засвистела песню. Балахон на ней спереди оттопырился, и там, где должен был быть пуп, засвистела вторая дудка, наигрывая ту же песню. Приплясывая по избе, фигура скинула крашеную харю, шагнула к стойке.
— Артемушко, спаси тя бог, окропи душу пенного кружкой!
— Деньги! — Целовальник налил кружку водки, поставил на стойку. Фигура, ломаясь углом, потянулась книзу, но распахнулся балахон, и кружка, исчезнув в брюхе великана, быстро вернулась на стойку пустая.
— Го-го-го! Артем, лей, мы платим.
Снова налита кружка; фигура, сгибаясь, кряхтя, лезет к водке, а пуп пьет.
— Чтоб тя треснуло! Вот моя судьба, крещеные: мой пуп — то, значит, бояре, мой лик с главой — народ! Лик просит, лик сготовляет, а пуп жрет! И, братие, народ хрещеный… весь я век живу голодом… — фигура говорила плачуще.
— Вишь, каку правду молыт!
— Артем, налей, — може и народ выпьет…
Целовальник кулаком погрозил великану:
— Ты, потешник! Не поднесу и прогоню, ежели еще о боярах скажешь…
Кто-то из питухов встал, пощупал великана и крикнул:
— Слышь, товарищи, ино два дьявола склались в одно!
Фигура закружилась по избе, заохала:
— Ой, уй! Ужели рожу кого? Ой, и большой же младень на свет лезет!
Фигура присела на пол и распалась надвое.
Два рослых парня выползли из-под оболочки, свернули огромный балахон, приставили в угол дубину и оба сели за стол с питухами:
— А ну, крещеные, поштвуйте роженицу водкой, — вишь, какого родил! Женить сразу можно!..
— Пейте, родущие! Потешили…
— Очередь за медведем!
— Потешай, Михаила!
Покрикивая, чтоб зверь плясал, медвежатник бил в бубен, но медведь только рычал и переминался на месте. Изо рта у него текла густая кровяная слюна.
— Нече делать! — Мужик протягивал бубен к пьющим. — Денежку, хрещеные, на пропитание твари…
— Пошто не кормишь?
— На голодном не пашут!
— Оно правда! Голодна тварь, а негде кормиться: по патриаршу указу нас с ней на торг не пущают…
Питух у стойки, выпив водку, загляделся на потешных, скупо ломал, ел калач. Медведь повернулся к нему, мелькнул лапой, вырвал калач и быстро проглотил. Мужик, махая шапкой, подошел к вожаку.
— Вож, плати за калач, зверь — твой.
— А чаво?
— Ту — чаво? Зверь у меня калач сглотнул!
— У него, вишь, милай, утроба велика и пуста.
— Плати, сказываю!
— Пущай, милай, то ему милостынька, — он потешит!
— Плати или — к приставу!
Казак стукнул о стол железным кувшином:
— Целовальник, вязку калачей!
— Деньги дай!
Казак кинул серебряную монету. Из вязки поданных калачей надломил один, сунул мужику:
— Бери, и с глаз прочь!
— Уйду!
Казак кидал медведю калачи, зверь ловил ртом, глотал не жуя…
— Ну же, Михаила! Кажи, как мужик воеводе кланяетца!
Вожак стукнул бубном о голову. Медведь лег на брюхо, пополз по полу, пряча морду между лап, скуля и воя.
— А ну, Михаила, кажи люду честному, как из мужика на боярина вотчинного выколачивают посулы судейски да подать, заедино и посошные деньги!
Медведь присел на задние лапы, вцепившись передней лапой в пол, правой начал бить и царапать, так что от половиц полетели дранки, он рычал, кряхтел и скалил зубы.
— Эй, нечистики! Прогоню да на съезжую сдам за такое… И то за вас, того гляди, в ответ станешь. Заказано на кружечной с медведем! — крикнул целовальник.
Вожак унял медведя. Питухи поили водкой и мужика и медведя.
Казак, выпив мед, запил водкой. В голове зашумело, буйное поднялось со дна души. Рука потянулась к сабле, — брала досада почему-то на целовальника, — но он сдержался, встал и, раньше чем уйти, повел плечом, двинул шапку на голове, крикнул:
— Гей, народ московский! Ино коза, колодки и кнут обмяли твою душу… С молитвами, надобными не богу, а попам, волокешь свое горе в гору! А горше то, что кто за тебя пошел, того сам же куешь в кайдалы, и нет тебе родни ближе бояр да приказных. Дивлюсь я много и, ведай — жду: когда же придет время тому, как скинешь с плеч боярскую тяготу?!
— Вот она правда! То войну казак! — отозвались голоса питухов.
Целовальник загреб воздух широкой ладонью. Ярыга бойко подскочил к нему. Целовальник зашептал, кося глаза в сторону казака:
— Беги, парень, в Земской! Боярина Квашнина дьякам молви: «Пришлой-де станишник мутит народ на государеве кружечном…» Скоро обскажи…
85