— Чую сам — не впервой, Артем Кузьмич!
Ярыжка без шапки выскользнул в сени.
Казак, спокойно звеня подковами сапог, шагнул вслед ярыжке.
Парень спешил, не оглядываясь, на ходу подбирая полы длинного кафтана, подтягивая фартук. Казак не выпускал парня из вида. На повороте, в глухом, узком переулке, ярыжка полез через бревно, задержался, вытягивая ноги из глубокого снега. Людей здесь не было. Сверкнул огонь. Ярыжка охнул, метнулся от выстрела и упал между бревен. Казак сунул дымящийся пистолет под шубу за ремень. Шагая через бревна, вдавил убитого тяжелым сапогом глубже в снег и, выбравшись проулком на площадь, сказал громко:
— Сатана!
Прошел краем площади мимо Земского приказа, вышел на Москву-реку.
5
Мост через реку на обледеневших барках, косые перила в снегу. Недалеко от моста лари и амбары пустуют. Торговля перешла на Москву-реку. Первыми там расставили свои лари мясники и рыбники, за ними перебрались купцы из больших рядов с Красной площади. В городе торгуют лишь на лотках блинники и пирожники.
У моста, впереди ларей, пространный, с дерновой крышей, вдавленной посредине, сруб-баня. В сторону реки у бани журавль для подъема воды. Окна бани заткнуты обледеневшими вениками.
Сквозь веники ползет пар. Пар доходит до потоков крыши, с потоков от тепла и пара каплет вода, длинные сосульки кругом увешали потоки бани.
Из косых прочных дверей бани выходят голые. Тогда в раскрытые двери слышен стук деревянной посуды, вырывается людской галдеж, шипит вода, кинутая на каменку. Голые, выйдя, натираются снегом, иные, не замечая, стоят под капежом крыши, осовелыми глазами глядят на прохожих, прохожие точат зубы:
— Эй, молочший, грех-то закрой!
— А то будто поп какой с волосьем! Бесстыжий — воду пустит к дороге.
Вечереет. Люди гуще идут от всенощной.
Из бани вышла баба, вся голая, живот висит, груди — тоже, сама семипудовая, матерая, на двойном подбородке ряд бородавок, между голых ног веник, капает вода на снег. От бабы пар столбом, дышит тяжело.
Прохожие гогочут:
— Грех-то омыла-а!
— Тебе што?
— Эй, сватья! Почем мясом торгуешь?
— У, штоб тя в Разбойной уловили!
К бабе подошел черноволосый, с курчавой бородой сын боярский, по зимней малиновой котыге желтые шнуры, шарики-ворворки в узорах петель. Подошел плотно, ущипнул бабу за отвислый живот и, словно выбирая свиное мясо, ткнул концом пальца в разные части пухлого тела.
— Идешь?
— А што даешь?
— Две деньги.
— Не, коли полтину, — иду!
— А дам!
— Деньги в руку, — у меня распашонка в бане.
Парень сунул деньги:
— Сполу бери — остача за ларем!
— Вишь, я босиком, — жди.
Баба завернула в баню и скоро вышла в серой овчинной кортели внакидку, в низких валенках.
— Красавчик, скоро? Ино озябну.
— Окрутим в один упряг.
Оба нырнули за лари.
За ларями женский крик:
— Ой, ба-а-тю-шки!
— Держи, робя! Держи! Экую хватит всем.
— Го-о!
— Охальники-и! Дьявола-а…
— Рожу — накинь тулуп!
— Куса-ется… а, стерва-а!
— Кушак в зубы — ништо-о!
— Кидай!
— Ой, о-о!
— Воло-о-ки…
— Го, браты! Не баба — розвальни…
— Кережа! Ха…
Казак, прислушавшись, шагнул к ларям. За баней, между ларей, у высокого гребня сугроба, в большом ящике с соломой на овчинной кортели лежала валенками вверх распяленная баба — лицо темное, вздутое, глаза выкачены, во рту красная тряпка. Тут же, у ящика, двое рослых парней: один подтягивал кушаком кафтан, другой — штаны. В стороне и, видимо, на страже, лицом к бане, стоял черноволосый боярский сын. Воротник зимнего каптура закрывал шею парня; крутой лоб и уши открыты, он курил трубку, поколачивая зеленым сапогом нога об ногу.
Казак выдернул саблю.
— Эй, сатана, — жонку!
Неподвижная фигура в красном задвигалась. Боярский сын, быстро пятясь и щупая каблуками снег, сверкнул кривой татарской саблей.
— Рубиться? Давай!
В сумраке брызнули искры, звякнула сталь. С двух-трех ударов сабли боярский сын понял врага — бойкими, мелкими шагами отступил за ларь и крикнул:
— Ништо ей, дубленая! Коли хошь, вались — не мешаем…
— Дьявол! Спустишь жонку?
— Эй, други! Здынь блудную… темнит, неравно караул пойдет — жонка не стоит того, ежели за нее палач отрубит нам блуд…
Бабу вскинули вверх, выдернули изо рта кушак, накинули ей на плечи кортель:
— Поди, утеха, гуляй!
Баба кричала:
— Разбойники-и! Ой, охальники-и! Наймовал один, а куча навалилась! Подай за то рупь, жидовская рожа-а!
— Ругаться! — крикнул боярский сын. — Гляди, пустая уйдешь!
— А нет уж, не уйду, — плати-ко за троих!
— Мотри, черт, еще опялим!
— А плюю я на вас — боюсь гораздо!
Казак громко сказал:
— Ну и сатана!
Боярский сын, шагнув к бабе, крикнул казаку:
— Убойство мекал? Ха! тут едина лишь женска потеха…
— Ты, кучерявый, ужо на маху где сунешься — повешу!
Казак пошел прочь.
— То, го! Повесишь, так знай, как меня кличут — зовусь боярский сын Жидовин Лазунка-а…[86]
— На глаза попадешь — не уйти!
— Ай да станишник! Рубиться ловок, да из Москвы еще не выбрался, — Москва, гляди, самого вздыбит, как пить…
— Дьявол! С хмеля, что ль, я ввязался к ним?
Тряхнув плечами, казак пошел на мост.
6
Длинная хата от белого снега, посеревшего в сумраке, слилась, стала холмом. Тропа к ней призрачна, лишь чернеет яма входа вниз.
Казак шагнул вниз, гремя саблей, ушиб голову, ища ногой ступени, слышал какую-то укачивающую песню:
Как и два года назад, он натыкался в темноте широких сеней подземной избы на сундуки и укладки.
В голове мелькнуло:
«Будто слепой! Шел городом на память… Здесь иду на голос».
От сильной руки дверь раскрылась. Пахнуло теплом, кислым молоком и одеждой…
— Мати родимая, голубь! Радость ты наша светлая! Да, дедко, глянь скоро — сокол, Степанушко!
Ириньица в желтом летнике сорвалась с места, зацепив люльку. В люльке поднялся на ноги темноволосый мальчик:
— Ма-а-а-ма-а…
Старик медленно отстранился от книги, задул прикрепленные на лавке восковые свечи и, почему-то встав, запахнул расстегнутый ворот пестрядинной рубахи:
— Думали с тобой, Ириха, еще вчера: век его не видать!.. Поздорову ли ехал, гостюшко?
— Здорово, дед. Ириньица, как ты?
— Ведь диамант в серебре! Ночь ныне, а стала днем вешним!
Ириньица, целуясь и плача, повисла у гостя на шее.
— Не висни, жонка! Оженился я — примай или злись, как хошь!
— Ой ты, сокол, голубь-голубой, всем своя дорога, — нет, не злюсь, а радуюсь.
Гость бросил на лавку шубу, отстегнул на кафтане ремень с саблей и плетью, — на пол стукнул пистолет, он толкнул его ногой под лавку.
— Ой, давно не пивала я, а напьюсь же сегодня, ради сокола залетного, — прости-ко ты, горе-гореваньицо…
Женщина заметалась, прибирая горенку. На ходу одевалась:
— Умыться-то надо?
— Ништо, жонка, хорошо немытому. Доспею к тому…
— Ну, я за вином-медом, а ты, дедко, назри сынка. Ведь твой он сынок, Степанушко, пошто не подойдешь к нему? Красота в ем, утеха моя несказанная…
— В сем мире многомятежном и неистовом всякая радость, красота тускнеет… — Юродивый, говоря, подошел к люльке. Женщина исчезла.
Старик мягко и тихо уложил мальчика в люльку, поправил под головой у него подушку:
86