В это время она объявила перемену.
– Сейчас дети выйдут из класса, – сказала мне, – а ты можешь посидеть, отдохнуть.
Все вышли, и так тоскливо мне стало. Ну чего она прицепилась? Достала апельсин из портфеля, у меня всегда так: как разволнуюсь – сразу есть хочется. Вначале хотела половину Вовке оставить, потом передумала, уж очень на него обиделась. Не бросил бы меня в санях, ничего бы не случилось, а сидела бы сейчас на «Камчатке» и в ус бы не дула.
«Чего она Алекса выгораживает? – задумалась я. – Видно, такой же подлиза, как его папаша. Ишь, как кланялся ей. Ясное дело – немцы! Ладно. Сегодня простою, а завтра посмотрим, кто кого. – Съела апельсин, корки в карман положила – и снова в угол. – Не нужно мне ее милости».
Перемена закончилась, все вошли в класс, сели. А следом эта тараканиха бежит. Смотрю, а ичиги-то у нее латаные. «Ну и учительница, – думаю, – в рванье ходит».
Они здесь все были одеты кое-как. Девчонки – кто в ситцевых платьях, кто в сатиновых. Мальчишки – в рубахах распояской. А этот Сашка ушастый – тот и вовсе в какой-то женской кофте розовой. На ногах у кого что – у кого калоши с носками, у кого просто обмотки.
Стала эта Роза Каримовна примеры проверять у старших. От одного к другому ходит, в тетрадки смотрит, а потом вдруг остановилась, будто задумалась, и спрашивает:
– Дети, никто из вас ничего не чувствует? Запах этот? – Сама из угла в угол начала бегать, руками голову сжала. Я прямо испугалась, думаю, ненормальная, наверное.
Когда мы в Энске стояли, у нас был один солдат, казах – в роте у Драча. По-русски ни слова не понимал, даже устав не мог выучить. И говорить ему было не с кем, никто его не понимал. Так он с ума сошел. Тоже сожмет, бывало, так голову и бегает, и бормочет что-то по-своему, его в госпиталь потом отправили.
А учительница вдруг остановилась, хлопнула себя по лбу и спрашивает:
– Дети! Как же вы не узнали этот запах! Это же апельсином пахнет. У кого апельсины есть?
Все молчат, и я молчу. У меня-то был, но я же его съела, значит – уже нет. А здесь этот Сашка ушастый руку поднимает и спрашивает:
– Роза Каримовна, а что такое апельсины?
Она руками всплеснула, покраснела:
– Простите меня, дети. Простите. Я совсем забыла. Сейчас вам объясню. – К доске подбежала, рисует и взахлеб рассказывает: – Апельсины, они такие круглые, шкурка у них пупырчатая, оранжевого цвета. – А потом повернулась и говорит: – Дети, поднимите руки, кто из вас видел апельсин?
Смотрю, только наши руки и подняли. Она тогда взяла тряпку, стерла все с доски и тихо так сказала:
– Я завтра вам рисунок принесу. Мне просто почудился этот запах.
Тут я вытащила корку из кармана и показываю:
– У них вот какая шкурка.
Она как подскочит ко мне, взяла белый платочек, корку вытерла и разломила на пять частей. Четыре раздала по рядам, а пятую себе оставила:
– Своим детям покажу. Они ведь тоже апельсинов никогда не видели. – Чуть задумалась. – Может, старший помнит? – Потом покачала головой. – Нет. И он, наверное, не помнит. – Стоит, нюхает. А потом сказала тихо-тихо, будто про себя: – Я сама их не видела уже десять лет, даже забыла, какие на вкус. – И лицо стало такое, будто вот-вот расплачется.
И так мне жалко всех стало. «Принесу я им эти чертовы апельсины, – думаю, – завтра, все до одного. Пусть хоть попробуют». Поглядела на Алекса, а он кусок корки отщипнул и жует. Скривился так смешно, видно не знает – то ли проглотить, то ли выплюнуть. Прямо как моя годовалая сестричка. И всю злость на него у меня как рукой сняло. «Эх, не повезло ему, что немец. И чего он у этого Карла родился? А вдруг бы мой отец был немцем?» – От этой мысли меня прямо пот прошиб, страшно стало. Вот этот Алекс ведь – человек как человек – и ничего в нем нет особенного, такой же, как другие мальчишки. Только глаза задумчивые, будто о чем-то мечтает. Красивые. И имя красивое, как у нас всех в роду – Александр.
И здесь я дедушкину соседку вспомнила, она врачом была, тоже немка. Всегда в черном платье ходила, тихая такая, старенькая. Мальчишки вечно дразнили ее: «Гитлер капут!» – И камнями вслед бросали. Дедушка как увидит – сразу палкой им грозить. Он всегда перед ней шляпу снимал. И по-немецки здоровался. А когда умерла, один ее хоронить пошел. Потом домой пришел, за стол сел, налил себе вина в рюмку, выпил и говорит: «Помни ее, Сашка. Хороший человек жил на свете. Много добра людям сделала. Твоего отца еще лечила. Эх-ма, с каких это пор у нас на Руси лежачих бьют?» Вспомнила я это, и так мне стыдно стало. «Все, – думаю. – Наделала дел. Виновата. Нужно извиниться».
